Мать твою, Джонни, там сидел чертов гук! Сергей Арутюнов Запах напалма по утрам (сборник).

Мировое кино, от «Чапаева» до «Матрицы», подарило нам множество ярких цитат, ставших поговорками. В этой рубрике мы вспоминаем знаменитые кинофразы и рассказываем о картинах, в которых они были произнесены

Во время войны во Вьетнаме подполковник американской аэромобильной дивизии командует наступлением на деревню, в которой окопались вьетконговцы. Захватив поселение, он приказывает сжечь джунгли, из которых обстреливают его солдат. Когда бомбардировщики сбрасывают бомбы с напалмом, офицер удовлетворенно отмечает: «Чувствуете запах? Это напалм. Его запах ни с чем не спутать. Я люблю запах напалма по утрам. Как-то раз мы 12 часов бомбили одну высоту. Когда мы закончили, я поднялся на нее. Мы не нашли ни одного трупа, ни одного поганого косоглазого трупа. Но запах, этот бензиновый запах… Вся высота пахла… победой».

Когда американские офицеры хотят растормошить своих подчиненных и поднять их боевой дух, они показывают им сцену вертолетной атаки на вьетнамскую деревню. Однако когда американские критики перечисляют лучшие антивоенные картины, они среди прочих называют фильм, из которого эта сцена взята. Как это возможно? Как вышло, что одна и та же знаменитая лента вдохновляет и милитаристов, и пацифистов? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно проследить, как изданная в 1899 году повесть «Сердце тьмы» превратилась в вышедшую в 1979-м военную драму «Апокалипсис сегодня ».

История «Апокалипсиса» началась в Российской империи. 1 января 1874 года правительство Александра II опубликовало Манифест о введении всеобщей воинской повинности, который отменил рекрутчину и назвал защиту Отечества «священной обязанностью каждого русского подданного».

Одним из тех, кто не хотел выполнять эту священную обязанность, был 16-летний уроженец Бердичева Юзеф Теодор Конрад Коженевский. Выходец из семьи шляхтичей, Юзеф вырос в ненависти ко всему «московитскому». Для него не было ничего хуже служения России. Поэтому он решился воплотить в жизнь свою детскую мечту. В год выхода манифеста Коженевский сбежал в Марсель и записался матросом в торговый флот. Первые несколько лет он плавал под французским флагом, а затем перебрался на британские суда, так как Франция в то время выдавала России преступников и уклонистов.

Сделав сравнительно быструю карьеру, Коженевский к концу 1880-х дослужился до капитана и нанялся в бельгийскую торговую компанию, обслуживавшую поселения по берегам реки Конго. Проведя в Африке вторую половину 1880 года (отчасти как пассажир, отчасти как капитан речного парохода), Юзеф вернулся в Европу в депрессии и с множеством кошмарных впечатлений.

В наши дни Бельгию редко вспоминают, когда заводят разговор о державах-колонизаторах. Однако в Конго короля Леопольда II до сих пор хорошо помнят. За годы его правления в Центральной Африке (1885-1908) регион потерял 10 миллионов человек - примерно 20% населения. Как европейский дворянин, Коженевский не был противником эксплуатации «примитивных» народов. Но, как приличный человек и представитель завоеванной нации, он не мог не сочувствовать неграм и не ужасаться тому, что творили в Африке «цивилизованные» люди.

Когда Коженевский простился с капитанской фуражкой, сменил имя на Джозеф Конрад, осел в Британии и занялся сочинением приключенческих книг, он положил свои африканские приключения и переживания в основу повести «Сердце тьмы». Ее центральными персонажами были капитан Чарльз Марлоу (отчасти автобиографический герой) и торговец слоновой костью господин Курц. Последний прибыл в Африку с самыми благородными намерениями. Однако вместо превращения невежественных негров в цивилизованный народ он обернулся злодеем-эксплуататором и самозваным богом туземного поселения.

Поскольку у Конрада была репутация беллетриста, мало кто из первых читателей повести оценил «Сердце тьмы» по достоинству. Лишь четверть века спустя, уже после смерти писателя, исследователи признали, что «Сердце» - не только приключенческая книга, но и шедевр философской словесности, который всматривается в темное начало, прячущееся в душе каждого человека.

В 1938 году будущий классик американского кино Орсон Уэллс превратил «Сердце тьмы» в радиоспектакль. Он хотел снять по мотивам «Сердца» свой дебютный фильм, однако сотрудничавшая с ним студия RKO Pictures сочла этот проект слишком дорогим, и Уэллс вместо «Сердца» поставил легендарного «Гражданина Кейна ». Тридцать лет спустя эту историю услышал от профессора студент калифорнийской киношколы Джон Милиус , и начинающий сценарист загорелся идеей сделать то, что не удалось мэтру.

Поскольку Америка в то время была погружена во Вьетнамскую войну, Милиус решил перенести действие «Сердца» в 1960-е и превратить рассказ о торговцах слоновой костью в Конго в историю об американских офицерах во Вьетнаме. Однако он был слишком патриотичным молодым человеком, чтобы в разгар войны сочинить фильм о зле в душе солдата. Замысел Милиуса был принципиально иным.

Большой поклонник военной истории, теории и практики (Милиус пытался уйти на войну добровольцем, но его не взяли из-за хронической астмы), будущий экранизатор «Конана-варвара » и создатель «Красного рассвета » написал сценарий о капитане спецназа Уилларде, который плывет вглубь страны, чтобы по приказу командования убить сошедшего с ума полковника Курца, и постепенно осознает, что Курц совершенно прав: «Чтобы побеждать в джунглях, нужно стать человеком джунглей. Нужно сделать их своим домом. Нужно проникнуться их духом».

В этом драматичном «квесте» Уилларду помогали люди, которых он встречал на своем пути. Например, подполковник Карнаж (в фильме - Килгор), который развивал во Вьетнаме родной для калифорнийца Милиуса серфинг, или чудом выжившие французские колонисты, которые держались за свою плантацию, потому что это «наш дом и наша земля». В финале «Апокалипсиса сегодня» (название сценария было ерническим переосмыслением ернического же лозунга хиппи «Нирвана сегодня!») Уиллард присоединялся к туземной армии Курца и отстреливался как от вьетконговцев, так и от американцев, пытавшихся вывезти его в Сайгон. Достойный ученик принимал эстафету у гениального (хотя и безумного) учителя.

Когда Милиус показал свои психоделические наработки сокурсникам, они были в таком восторге, что решили все вместе поехать во Вьетнам и снять фильм на месте событий, под пулями и бомбами. Трудно поверить? Не сомневайтесь - то была эпоха тяжелых наркотиков. Режиссером картины должен был стать Джордж Лукас , будущий создатель «Звездных войн ». К счастью, ребята вовремя одумались - не без помощи голливудских продюсеров, которые отказались финансировать это групповое безумие.

Поскольку Лукас в то время как раз начал сотрудничать с режиссером и продюсером Фрэнсисом Фордом Копполой , сценарий «Апокалипсиса» оказался в руках последнего и на несколько лет лег на полку. В 1974 году, когда уже было ясно, что вывод американских войск из Вьетнама не за горами (война завершилась в 1975-м), Коппола вернулся к тексту Милиуса и счел, что из него можно сделать эпический фильм, который подведет черту под войной, заработает кучу денег и надолго обеспечит студии Копполы American Zoetrope финансовую независимость от сторонних инвесторов и голливудских концернов.

Понятно, экранизировать «Апокалипсис» «как есть» было невозможно. Для этого сценарий был слишком ура-патриотичным и позитивным. Проигранная война требовала более мрачного и глубокого кино, и Коппола сам взялся переписывать текст (Милиус и Лукас были погружены в другие проекты).

Так началось растянувшееся на несколько лет возвращение «Апокалипсиса» к идеям «Сердца тьмы». Менялось все - персонажи, диалоги, смысл отдельных сцен. Однако творение Милиуса, отчасти основанное на реальных историях из жизни американцев во Вьетнаме, оказалось слишком ярким, чтобы Коппола кромсал его с легким сердцем. Каждая правка давалась ему с трудом - он очень боялся ухудшить картину. К тому же он долгое время толком не знал, что «Апокалипсис» должен сказать зрителям.

По-хорошему, Коппола должен был решить все проблемы со сценарием до начала съемок. Но ему так хотелось приступить к полноценной работе, что он назначил себя продюсером ленты, нашел на нее деньги (15,5 миллиона долларов) и договорился о съемках на Филиппинах задолго до того, как довел текст до кондиции.

То, что случилось дальше, вошло в голливудские учебники как пример того, как нельзя снимать дорогостоящее кино. Сам Коппола позднее признавал, что «Апокалипсис» создавался точно так же, как американцы воевали во Вьетнаме, - с огромным размахом, колоссальными лишними тратами и непропеченными импровизациями вместо тщательно продуманных эпизодов. С трудом выстроенные декорации оставались незадействованными, ведущий актер был заменен после нескольких дней съемок (бравый Харви Кейтел больше подходил для сценария Милиуса, чем для сценария Копполы, и на его место был приглашен не столь воинственный Мартин Шин), сцены добавлялись и убирались в соответствии с режиссерскими снами (!)… Коппола брел на ощупь, хотя каждый его шаг влетал в копеечку. Со временем постановщику пришлось заложить все, что он купил на заработки от «Крестного отца », чтобы продолжить работу над лентой.

К счастью для режиссерского кошелька, самая дорогая и технически сложная сцена - знаменитая вертолетная атака под музыку Вагнера - по сравнению с текстом Милиуса почти не изменилась. Копполе нужно было «лишь» ее снять, задействовав при этом все ВВС Филиппин (американская армия отказалась от участия в проекте). Как это ни удивительно, диктатор Фердинанд Маркос не прервал сотрудничество с голливудцами даже тогда, когда ему пришлось отвлекать вертолеты для подавления восстания.

Помимо тумана в голове постановщику мешали погода (тайфун «Ольга» на шесть недель остановил съемки, разрушил декорации и обошелся Копполе в 2 миллиона долларов), здоровье Мартина Шина (актер по ходу работы перенес сердечный приступ и чуть не умер) и лень Марлона Брандо . Нанятый на роль Курца своенравный «дон Корлеоне» потребовал за три недели съемок три миллиона долларов, выторговал миллионный аванс, а затем прилетел на Филиппины неподготовленным. Он не только не похудел до кондиций подтянутого полковника «зеленых беретов», но даже не прочел «Сердце тьмы»! Чтобы превратить Брандо в Курца, итальянскому оператору-постановщику Витторио Стораро пришлось придумать, как снять актера, не показывая его брюхо. Именно поэтому Курц в большинстве сцен выглядывает из темноты. Там, где он появляется в полный рост, на экране не Брандо, а дублер.

Когда съемки все же были завершены (они заняли больше года вместо намеченных пяти месяцев), Коппола вернулся в Голливуд с фантасмагорическим количеством пленки. Четверо монтажеров два года работали с отснятым материалом, прежде чем ужали 500 километров «Апокалипсиса» до фильма длиной в два с половиной часа.

Когда в 1979 году картина все же добралась до экранов, она получила «Золотую пальмовую ветвь» Каннского фестиваля и окупилась в прокате (85 миллионов сборов при 32-миллионном итоговом бюджете). Карьера Копполы, который к концу съемок всерьез подумывал о самоубийстве, не пошла прахом, и он добавил еще один шедевр к перечню своих достижений.

Тем не менее, когда сейчас пересматриваешь «Апокалипсис», трудно не заметить, что его самые сильные фрагменты - те, в которых режиссер точнее всего следовал тексту Милиуса. Вертолетная атака, праздник с участием моделей «Плейбоя», вошедшая в режиссерскую версию фильма сцена на французской плантации… Коппола смог превратить милитаристскую картину в антивоенное полотно и философское размышление об эволюции цивилизованного разума. Однако он мало что смог противопоставить мощи американской армии, которую в 1969 году воспел Милиус. И он не сумел придумать ни одной фразы, сравнившейся по восхитительному безумию с речью об утреннем запахе напалма, которая однажды пришла сценаристу в голову. Интересно, чем Милиус перед этим «закинулся»?

«Там сидел чертов гук» — мем, связанный с жаргонным прозвищем азиатов и шутками про Вьетнамскую войну. Обычно такие шутки сопровождаются фотожабами с использованием черно-белых полупрозрачных военных кадров, наложенных на другое изображение (вьетнамские флешбеки).

Надо начать с того, что гуки — (от англ. Gook — «грязь») — это пренебрежительное прозвище азиатов, в частности, вьетнамцев, которое распространилось во время Вьетнамской войны. Оно считается унизительным и сопоставимо с эпитом «черномазый» по отношению к неграм. Сенатор Джон Маккейн, побывавший во вьетнамском плену, использовал это слово, и в итоге вынужден был принести извинения всему вьетнамскому сообществу: «Я ненавижу гуков. Я буду ненавидеть их, пока я жив».

В 1979 году вышел фильм Ф. Ф. Копполы «Апокалипсис сегодня». Именно в нем прозвучала знаменитая речь полковника Килгора «Люблю запах напалма поутру». Полностью она звучит так:

Чувствуешь запах? Это напалм, сынок. Больше ничто в мире не пахнет так. Я люблю запах напалма поутру. Однажды мы бомбили одну высоту, двенадцать часов подряд. И когда всё закончилось, я поднялся на неё. Там уже никого не было, даже ни одного вонючего трупа. Но запах! Весь холм был им пропитан. Это был запах… победы! Когда-нибудь эта война закончится.Билл Килгор

Цитата даже заняла 12 место в списке «100 лучших цитат из кино», составленном Американским институтом кинематографии.

В сентябре 2016 года по соцсетям начал ходить текст, который начинался как повесть Михаила Пришвина «Золотой луг», а потом резко перетекал в какую-то околесицу про вьетнамцев, гуков и напалм поутру. Посты с эффектной концовкой частенько всплывают в пабликах, но у этого особая история.

У нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная забава. Бывало, идем куда-нибудь на свой промысел — он впереди, я в пяту. Сережа! — позову я его деловито. Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие. Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили: Очень красиво! Луг — золотой. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошел, отыскал, одуванчик, и оказалось, что, мать твою, Джонни, там сидел чёртов гук! Эти сукины сыны научились прятаться даже там! Я позвал ребят и мы начали палить что есть силы по этому чёртовому полю, мне даже прострелили каску, Джонни, это был просто ад, а не перестрелка! Нашего сержанта ранили, мы оттащили его в окоп и перевязали там же. — Ребята, передайте моей матери… — начал сержант Лейнисон. — Ты сам ей всё передашь, чёртов камикадзе! И тогда мы вызвали наших ребят, наших славных соколов, которые сбросили на этих гуков напалм. Ты бы видел это, парень! Когда я приходил на это поле, оно было то зелёное, то золотое, а теперь оно ещё долго будет золотым и лишь потом почернеет, поглотив своей чернотой гуков. Я люблю запах напалма поутру. Весь холм был им пропитан. Это был запах… победы! Когда-нибудь эта война закончится.

Впервые этот текст появился в паблике «Лентяч » (не путать с «Лентачом») 10 сентября 2016 года. Через три дня его опубликовали на «Пикабу», потом текст стал вирусным — подобно тем байкам про зараженные шприцы и настоящее происхождение .

Джонни, они на деревьях

Гуки повсюду, но чаще всего они прячутся именно на деревьях. Такая формулировка — это отсылка к одному из эпизодов из фильма «Взвод».

13 июня 2017 года запись с картинкой, основанной на этой фразе, появилась на «Пикабу» и набрала больше 4 тысяч положительных отметок.

Значение

Суть копипасты заключается в том, что когда человек начинает читать текст, он читает рассказ Пришвина. Но в середине паста обрывается, и начинаются цитаты из фильма «Апокалипсис сегодня». Кстати, точно определить принадлежность к этому фильму можно лишь по фразам про напалм. А вот откуда диалог про гуков, сказать сложно. Так или иначе, вирусным пост возымел эффект.

На этом распространение мема не остановилось. Новой фишкой пользователей стало менять первую часть текста на какой-нибудь другой рассказ. Вот только неизменной оставалась вторая часть — про гуков и напалм. Эффект тот же — ужас и непонимание в глазах читателя.

Подобные тексты особенно часто попадались в ноябре 2016 года на различных развлекательных сайтах, а также в комментариях крупных пабликов. Потом немного поутихло, но в марте 2017 года почему-то мем снова вспомнили. Поэтому часто в комментариях практически любого развлекательного ресурса можно увидеть посты про «чертовых гуков».

Сама же фраза «чертовы гуки» стала чем-то вроде мема « «. То есть ее используют, когда хотят обвинить кого-то в чем-то. И крайним в этом случае становится пресловутый гук.

Вьетнамские флешбеки

С большой вероятностью вирусный текст «Пришвин-Напалм» связан с другим мемом про Вьетнамскую войну. «Вьетнамские флешбеки» начинались как ролики про животных, на которые накладывался эффект психопатологических переживаний из голливудских боевиков. Другими словами, показывался какой-нибудь серьезный кот, и с помощью спецэффектов обыгрывалась эта его серьезность.

Потом такие эффекты стали делать не только с животными, но и вообще со всем, что подходит по ситуации. Соответственно, это были и ролики, и гифки, и коубы, и обычные картинки.

Волна таких мемов докатилась до рунета. И в начале 2016 появился паблик «Вьетнамские флешбеки на все случаи жизни «.

На этой же волне появился другой мем — Школьники во Вьетнаме. Это фотожаба на основе фотографии двух учеников: у первого течет кровь из носа, а другой его держит. Снимок появился на Пикабу в начале августа 2016 года и спровоцировал появление множество фотожаб. Самой известной стала та, на которой эти школьники изображены на фоне Вьетнамской войны.

На самом же деле оригинальная фотография со школьниками попала в соцсети 5 мая 2014 года. Опубликовала ее простая школьница из Беларуси, которая и является автором фото.

Галерея

Звонок раздался около девяти вечера.

Максим снял трубку, следя за цветными столбиками котировок. Инфа была ладной, сходящейся к прогнозам, но что-то в картине дня было выжидательное, будящее легкую тревогу…

– Алло! Здравствуйте. А можно позвать Петра Анатольевича? – сказал далекий женский голос.

Максим помолчал.

– А, простите, с кем я говорю?

– Это Людмила, Людмила из Свердловска. Петр Анатольевич читал у нас в прошлом году. Он должен вспомнить, я подходила насчет аспирантуры…

Максим почесал бровь. «Сумасшедшая, помягче».

– А, Люда, видите ли… Петр Анатольевич… его нет. С нами, я имею в виду. Он скончался.

Трубка осеклась.

– Когда это случилось?

Максим выждал паузу:

– А… довольно давно. Впрочем…

– Вы его сын?

– Почему же… Как… Почему? Мы бы знали… На днях? Ну как же… нам бы послали телеграмму! Почему же кафедру не известили? Мы…

– Отца нет… уже давно… Люда.

– Это квартира Сметанниковых?

– Да. Люда… отец не мог, понимаете, не мог читать вам в прошлом году, вы ошиблись, забыли, его нет… уже пятнадцать лет. Вам, видимо, дали другой номер.

Трубка зашелестела:

– Он мне сам давал ваш номер. В прошлом году.

Максим потерял терпение:

– Люда, ну давайте сверим часы, в конце концов. Восемнадцатое ноября, восемь сорок одна!

– …три. Вас зовут Максим?

– А почему, собственно… – В Максима стал закрадываться холодок.

– …Он показывал вашу фотографию, когда мы чай пили. Вы… вы там совсем маленький. Три года.

Максиму не было страшно. Его словно что-то подхватило и понесло.

– …Я еще сказала, какой чудный ребенок. Мой Валерка на вас чем-то похож даже. Одна ращу. Вы чем сейчас занимаетесь?

– Я… финансовый аналитик. Постойте… – Он стал понимать. – Какой у вас год? – хрипло выкрикнул он.

– Семьдесят восьмой. А… у вас какой?

– Две тысячи… не помню… Люда!

– Максим, а вы точно оттуда?

Максим оглядел панели, свалку компактов, кофейный комбайн, маркеры, липкие стикеры, кучу цветной канцелярской дряни на столе… Из всего окружавшего реальнее всего оказался голос. Ее голос. Остальное поплыло и словно бы исчезало, намекало на неподлинность, расписывалось в ней по краю какой-то обширной ведомости.

– Нас, видимо, в любой момент могут прервать. Кто будет говорить? Быстро.

– Вы. Говорите вы. Что у вас, что с нами стало? Почему финансовый аналитик? Это что, профессия?

– Люда, слушайте меня, в девяносто первом не стало страны, социализм рухнул, наступил капитализм. Люда, это ничего, вас там не прослушивают?

– Да ерунда! Говорите, я слушаю!

– После были войны, конфликты, национализм, парад суверенитетов. Все отделились, ругались, не платили зарплат, голодали, торговали всякой дрянью, убивали друг друга в подъездах, на улицах. Мы до сих пор лежим и не можем подняться. Помните всякие гадости о капитализме – инфляция, кризисы, коррупция, массовый террор? Так вот – все это случилось с нами. Ни рассказать нельзя, ни объяснить. Сейчас мы просто Россия, в границах РСФСР, за республики дерутся какие-то группировки, а мы вроде бы западной ориентации, но без сил, без средств, совсем слабые, понимаете? Отец просто с ума сходил, читал газеты, смотрел ящик и как бы ник, сгибался, дряхлел, болел, никуда не ездил. Я пытался его поддержать, но мы уже не понимали друг друга. Я виноват, я так виноват перед ним. Вы еще слушаете?!

– Да, Максим…

Кажется, она заплакала.

– Вы что?

– Жалко вас. Как же так?

Это было упреком. Он различил это и осекся.

– Нет-нет, вы не подумайте… Мы, конечно же, существуем. Кто как может, конечно. Занимаемся по большей части всякой ерундой. Тошно, кто спорит, но вы не огорчайтесь! – дрожала нога, он словно утешал ее маленькую, хотя сейчас ей должно быть около шестидесяти, крупная тетка, наверно, погасшая, замотанная, с тощей зарплатой, вцепилась намертво в каком-либо закутке, идти некуда. – Как там у вас?

Люда помолчала.

– Да нормально, – раздался свежий звонкий голос. – Вчера прачечную открыли на углу. Хотя, что я вам… Ну, как всегда. Вы же должны помнить. Успехи, достижения, вести с полей, переходящие ордена. В меру скучно. Жизнь!

Максима повело. «Жизнь».

– Каким был отец? Каким вы его запомнили?

– Видный мужчина. И настоящий ученый, мы сначала много спорили с ним, но потом наладилось взаимопонимание, и он даже приглашал меня в Москву на межинститутский семинар. И Георгия…

– Ваш муж?

– Мы развелись… Два месяца назад.

– Люда!.. – Максим дышал ровно и глубоко, как ни разу за последнее время.

Она помолчала.

– Вам там очень плохо? – спросила трубка.

Максим открыл рот и поднял голову к навесному потолку с яркими миньонами, пучками рассеивавшими свет по квартире.

Раздались короткие гудки.

Трубка грохнулась о ковролиновый пол. Максим оглянулся и увидел отца. И рванулся к нему, опрокидывая все остальное.

Сначала советского мальчика мыли в железном корыте, но наступал день, когда его вели в баню.

Вел отец. Женщины или отставали, или уходили вперед. Мужчинам спешить не полагалось. Воскресное шествие растягивалось по пыльной дороге.

Входили, покупали билетики, расходились по отделениям, садились на скамьи, раздевались, разбирали шайки.

Меня не вели: отец стеснялся ходить в баню, потому что еще с войны у него была паховая грыжа, небольшая, но болезненная, и ей не давал выпирать кожаный бандаж со свинцовой дулей.

В баню я ходил с такими же ребятами, как сам.

Но видел я то же самое, что и мальчики, ведомые отцами, – наготу людей, которых привыкли видеть только одетыми. Для маленького горожанина, попавшего в деревню, это было тем еще ощущением – оказывается, у людей есть нагота, не пляжная, а беспощадно-генитальная, самая изначальная, полностью меняющая представление о теле: исподтишка рассматриваемое, оно словно обретает иной центр тяжести.

Вздутые синие вены на бицепсах землекопа, грозовой оттенок несводимых мозолей, истошно-пунцовый загар шеи и кистей комбайнера куда честнее соцреалистических полотен отражали суть страны.

Они и теперь стоят перед глазами – белые костлявые плечи старика, худые ребра, косящий на сторону пресс и целые созвездия шрамов. Зигзагообразные осколочные, звездчатые пулевые, рваные, кое-как продольно сросшиеся – от эсэсовских полевых штыков. Синеватые ягодицы, распластанная по полу стопа, деформированные, налезающие друг на друга пальцы со слоистыми ногтями цвета мутного янтаря. По изможденным икрам струятся варикозные дельты, бедра изборождены пляшущими при любом движении мышечными волокнами… Прямо сквозь кожу, будто ее и нет, видно, как мышца крепится к сухожилию.

Татуировки: на левой груди горделивый, в маршальском кителе Сталин, с гипертрофированными усами, а на правой иногда Ленин, но как-то бледнее, без обрамляющих флагов и орудий. Вразброс по спинам, животам, рукам, ногам – черепа и звезды, гвардейские ленты и годы в лучах, изречения и клятвы, цифры и аббревиатуры. Русалки, березки, ножи, купола, змеи и черти.

То были безволосые, с выпирающими ребрами, славянские спины, круто забритые виски и затылки. Но, глядя на них, неопровержимо чувствовалось одно: случись чего, и тут же, по приказу Верховного, – под танки, в поле, подбегая, оскальзываясь и нестройно крича «ура», погибая и возрождаясь тысячами.

Сергей Арутюнов

Запах напалма по утрам (сборник)

Все персонажи и события этой книги являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми и событиями случайно.

© Арутюнов С., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо, 2015

Звонок раздался около девяти вечера.

Максим снял трубку, следя за цветными столбиками котировок. Инфа была ладной, сходящейся к прогнозам, но что-то в картине дня было выжидательное, будящее легкую тревогу…

– Алло! Здравствуйте. А можно позвать Петра Анатольевича? – сказал далекий женский голос.

Максим помолчал.

– А, простите, с кем я говорю?

– Это Людмила, Людмила из Свердловска. Петр Анатольевич читал у нас в прошлом году. Он должен вспомнить, я подходила насчет аспирантуры…

Максим почесал бровь. «Сумасшедшая, помягче».

– А, Люда, видите ли… Петр Анатольевич… его нет. С нами, я имею в виду. Он скончался.

Трубка осеклась.

– Когда это случилось?

Максим выждал паузу:

– А… довольно давно. Впрочем…

– Вы его сын?

– Почему же… Как… Почему? Мы бы знали… На днях? Ну как же… нам бы послали телеграмму! Почему же кафедру не известили? Мы…

– Отца нет… уже давно… Люда.

– Это квартира Сметанниковых?

– Да. Люда… отец не мог, понимаете, не мог читать вам в прошлом году, вы ошиблись, забыли, его нет… уже пятнадцать лет. Вам, видимо, дали другой номер.

Трубка зашелестела:

– Он мне сам давал ваш номер. В прошлом году.

Максим потерял терпение:

– Люда, ну давайте сверим часы, в конце концов. Восемнадцатое ноября, восемь сорок одна!

– …три. Вас зовут Максим?

– А почему, собственно… – В Максима стал закрадываться холодок.

– …Он показывал вашу фотографию, когда мы чай пили. Вы… вы там совсем маленький. Три года.

Максиму не было страшно. Его словно что-то подхватило и понесло.

– …Я еще сказала, какой чудный ребенок. Мой Валерка на вас чем-то похож даже. Одна ращу. Вы чем сейчас занимаетесь?

– Я… финансовый аналитик. Постойте… – Он стал понимать. – Какой у вас год? – хрипло выкрикнул он.

– Семьдесят восьмой. А… у вас какой?

– Две тысячи… не помню… Люда!

– Максим, а вы точно оттуда?

Максим оглядел панели, свалку компактов, кофейный комбайн, маркеры, липкие стикеры, кучу цветной канцелярской дряни на столе… Из всего окружавшего реальнее всего оказался голос. Ее голос. Остальное поплыло и словно бы исчезало, намекало на неподлинность, расписывалось в ней по краю какой-то обширной ведомости.

– Нас, видимо, в любой момент могут прервать. Кто будет говорить? Быстро.

– Вы. Говорите вы. Что у вас, что с нами стало? Почему финансовый аналитик? Это что, профессия?

– Люда, слушайте меня, в девяносто первом не стало страны, социализм рухнул, наступил капитализм. Люда, это ничего, вас там не прослушивают?

– Да ерунда! Говорите, я слушаю!

– После были войны, конфликты, национализм, парад суверенитетов. Все отделились, ругались, не платили зарплат, голодали, торговали всякой дрянью, убивали друг друга в подъездах, на улицах. Мы до сих пор лежим и не можем подняться. Помните всякие гадости о капитализме – инфляция, кризисы, коррупция, массовый террор? Так вот – все это случилось с нами. Ни рассказать нельзя, ни объяснить. Сейчас мы просто Россия, в границах РСФСР, за республики дерутся какие-то группировки, а мы вроде бы западной ориентации, но без сил, без средств, совсем слабые, понимаете? Отец просто с ума сходил, читал газеты, смотрел ящик и как бы ник, сгибался, дряхлел, болел, никуда не ездил. Я пытался его поддержать, но мы уже не понимали друг друга. Я виноват, я так виноват перед ним. Вы еще слушаете?!

– Да, Максим…

Кажется, она заплакала.

– Вы что?

– Жалко вас. Как же так?

Это было упреком. Он различил это и осекся.

– Нет-нет, вы не подумайте… Мы, конечно же, существуем. Кто как может, конечно. Занимаемся по большей части всякой ерундой. Тошно, кто спорит, но вы не огорчайтесь! – дрожала нога, он словно утешал ее маленькую, хотя сейчас ей должно быть около шестидесяти, крупная тетка, наверно, погасшая, замотанная, с тощей зарплатой, вцепилась намертво в каком-либо закутке, идти некуда. – Как там у вас?

Люда помолчала.

– Да нормально, – раздался свежий звонкий голос. – Вчера прачечную открыли на углу. Хотя, что я вам… Ну, как всегда. Вы же должны помнить. Успехи, достижения, вести с полей, переходящие ордена. В меру скучно. Жизнь!

Максима повело. «Жизнь».

– Каким был отец? Каким вы его запомнили?

– Видный мужчина. И настоящий ученый, мы сначала много спорили с ним, но потом наладилось взаимопонимание, и он даже приглашал меня в Москву на межинститутский семинар. И Георгия…

– Ваш муж?

– Мы развелись… Два месяца назад.

– Люда!.. – Максим дышал ровно и глубоко, как ни разу за последнее время.

Она помолчала.

– Вам там очень плохо? – спросила трубка.

Максим открыл рот и поднял голову к навесному потолку с яркими миньонами, пучками рассеивавшими свет по квартире.

Раздались короткие гудки.

Трубка грохнулась о ковролиновый пол. Максим оглянулся и увидел отца. И рванулся к нему, опрокидывая все остальное.

Запах напалма по утрам

Инициация

Сначала советского мальчика мыли в железном корыте, но наступал день, когда его вели в баню.

Вел отец. Женщины или отставали, или уходили вперед. Мужчинам спешить не полагалось. Воскресное шествие растягивалось по пыльной дороге.

Входили, покупали билетики, расходились по отделениям, садились на скамьи, раздевались, разбирали шайки.

Меня не вели: отец стеснялся ходить в баню, потому что еще с войны у него была паховая грыжа, небольшая, но болезненная, и ей не давал выпирать кожаный бандаж со свинцовой дулей.

В баню я ходил с такими же ребятами, как сам.

Но видел я то же самое, что и мальчики, ведомые отцами, – наготу людей, которых привыкли видеть только одетыми. Для маленького горожанина, попавшего в деревню, это было тем еще ощущением – оказывается, у людей есть нагота, не пляжная, а беспощадно-генитальная, самая изначальная, полностью меняющая представление о теле: исподтишка рассматриваемое, оно словно обретает иной центр тяжести.

Вздутые синие вены на бицепсах землекопа, грозовой оттенок несводимых мозолей, истошно-пунцовый загар шеи и кистей комбайнера куда честнее соцреалистических полотен отражали суть страны.

Они и теперь стоят перед глазами – белые костлявые плечи старика, худые ребра, косящий на сторону пресс и целые созвездия шрамов. Зигзагообразные осколочные, звездчатые пулевые, рваные, кое-как продольно сросшиеся – от эсэсовских полевых штыков. Синеватые ягодицы, распластанная по полу стопа, деформированные, налезающие друг на друга пальцы со слоистыми ногтями цвета мутного янтаря. По изможденным икрам струятся варикозные дельты, бедра изборождены пляшущими при любом движении мышечными волокнами… Прямо сквозь кожу, будто ее и нет, видно, как мышца крепится к сухожилию.

Татуировки: на левой груди горделивый, в маршальском кителе Сталин, с гипертрофированными усами, а на правой иногда Ленин, но как-то бледнее, без обрамляющих флагов и орудий. Вразброс по спинам, животам, рукам, ногам – черепа и звезды, гвардейские ленты и годы в лучах, изречения и клятвы, цифры и аббревиатуры. Русалки, березки, ножи, купола, змеи и черти.

То были безволосые, с выпирающими ребрами, славянские спины, круто забритые виски и затылки. Но, глядя на них, неопровержимо чувствовалось одно: случись чего, и тут же, по приказу Верховного, – под танки, в поле, подбегая, оскальзываясь и нестройно крича «ура», погибая и возрождаясь тысячами.

Словно бы ничего не кончилось…

А ничего и не кончалось.

Спасибо кабельщикам: нам было на чем «кататься».

Деревянные катушки, «марсианские экипажи», во втулке которых после выкатывания с какой-нибудь стройки обязательно кувыркался влезший сквозь узкое оконце особенный весельчак, еще целые служили дворовой забавой, столами доминошников, разломанные же превращались в «плоты». А их кабель шел на «тарзанки».

СССР умел утилизировать все, и в этом исступленном приспосабливании к повсеместному ловкачеству заключался простой и страшный своей нахальной округлостью секрет долголетия, что никогда не связано с процветанием.

Это уже потом стали ввозить синие металлические катушки, немецкие, которые не годились для плотов… а наши деревянные, «социально близкие» катушечные крышки в любую погоду спихивались в пруды, и начиналась потеха.

Летом тонули редко, по глупости: плоты охотно переворачивались, если подойти к краю. Тогда уже соскользнувший в воду пацан видел заваливающийся на него исполинский круг древесного солнца и понимал: конец. В центре «индейского календаря» были черные надписи – название завода, год изготовления, артикул и шесть головок болтов, оглушавших сразу и навсегда. Всплывали спинами, трогательными растянутыми белыми майками советской страны. Рядом с плотом.