Дети диккенса что с ними стало. Личная жизнь чарльза диккенса
Зимой 1855 года Чарльз Диккенс увлеченно писал роман «Крошка Доррит». Но работу пришлось прервать. Его близкий друг, автор знаменитой повести «Лунный камень» Уилки Коллинз узнал из газет, что в Пари же, в отличие от промозглого Лондона, стоят отменные солнечные деньки, и уговорил Чарльза немного попутешествовать, отдохнуть от праведных писательских трудов.
В день отъезда Диккенс встал ни свет ни заря, чтобы разобрать накопившуюся почту. Джорджина Хогарт, сестра его жены, она же его добровольная секретарша, с вечера предусмотрительно оставила на письменном столе внушительную горку писем.
С той поры, как он стал всемирно известным писателем, корреспонденция — и не только из Англии — поступала к нему, что называется, косяком. Поначалу он отвечал каждому адресату, причем обстоятельно, с непременным выражением благодарности за внимание к его персоне и его творчеству.
Но вскоре понял, что ему надо выбирать: или он, позабыв о литературе, станет днем и ночью заниматься перепиской, или, махнув рукой на все, будет делать то, что ему нравится больше всего — писать романы. Пойдет он таки на компромисс: быстро пробежав письмо глазами, пришпиливал к нему бумажку с пометкой для Джорджины, в каком духе и что именно ответить автору.
В то памятное утро, не желая опаздывать к завтраку — а Диккенс был дотошно пунктуален и входил в столовую с первым ударом часов, — он расправлялся с почтой быстрее обычного. Оставалось всего дватри письма. Одно из них — послание некоей миссис Винтер (winter — зима) — настроило его на благодушноиронический лад. «Любопытно, — усмешливо хмыкнул он, распечатывая конверт, — какое дело ко мне у этой самой миссис Самое Холодное Время Года?»
«Дорогой Чарли! — Незнакомая миссис обращалась к нему так, словно была ему близкой родственницей или подругой школьных лет. — Разумеется, моя фамилия вам ничего не скажет. Да и как иначе? Вы знаменитый писатель. А я? Всего-навсего замужняя женщина, которой под сорок, мать троих детей. Больше мне нечего сказать о себе. Может, кроме одного: двадцать лет тому назад у меня была другая, девичья, фамилия. Тогда вы были еще бедным юношей и настойчиво у.хаживали за мной. Однажды вы сказали мне, что любите меня. Не помню точно, что я ответила вам тогда. Но все эти годы я не забывала о вас. Помню и сейчас ваши красивые карие глаза, ваши чудесные волнистые волосы … »
Еще не дочитав письмо до конца, Диккенс уже знал, кто такая миссис Винтер. От волнения его бросило в жар, отчаянно, словно попавшая в силки птица, забилось сердце … Взяв себя в руки, он дочитал письмо до конца. Как и предполагал: двадцать лет назад миссис Винтер звалась Марией Биднелл!
Откинувшись на спинку кресла и напрочь забыв о первом ударе часов, Диккенс предался воспоминаниям о своей юности … Сын неглупых, интеллигентных, но крайне незадачливых родителей (легкомысленный, вечно опутанный долгами отец, добрая, но, как стрекоза, беспечная мать), он с малых лет был вынужден сам пробивать себе дорогу в жизни.
Учился хорошо, но от случая к случаю. Десяти лет от роду, скрыв свой возраст, устроился рабочим на фабрику ваксы. Затем служил рассыльным, стенографом судебной палаты, получая сущие гроши. В гору его дела пошли, когда он стал репортером одной из лондонских газет. Его заметки и очерки, написанные отличным слогом, с тонким чувством юмора, хорошо оплачивались. На заработанные деньги юноша купил себе первый в жизни костюм, шляпу-котелок, снял частную комнату.
Обзаводясь друзьями, он познакомился с молодым джентльменом по имени Генри. Тот был вхож в дом лондонского банкира средней руки Биднелла (сватался к одной из его дочерей) и однажды взял с собой Чарльза. Едва увидев Мэри, младшую из сестер, миловидную пухленькую девицу с томными голубыми глазками, юный Диккенс тотчас решил, что она та самая половина души, которая, соединясь с его половиной, составит безмерное счастье его жизни.
Отныне, как бы допоздна он ни засиживался в редакции газеты, Чарльз всегда, возвращаясь к себе домой, сворачивал на Ломбард-сити, где проживала его первая любовь. И всякий раз, проходя мимо дома, в котором уже все спали, он обмирал от восторга и благодарности судьбе только за то, что живет на одной планете с прелестной девушкой по имени Мэри …
Но, правду сказать, сама-то Мэри не очень жаловала юношу. Она с ним была то приветлива и ласкова, то, будто не с той ноги встав, суха и холодна. Будучи моложе Чарльза, она постоянно за что-нибудь журила его и поучала. То он не оценил по достоинству ее новое платье, то не вовремя подал ей пальто, то еще что-нибудь.
В ответ на все попреки он дружелюбно улыбался, но юношу сильно огорчало, что Мэри совершенно не понимала его шуток. К примеру, однажды в порыве нежности он шепнул ей на ушко, что во всем мире никто не выговаривает «р» так мило, как она. (Девушка вместо «р» говорила «в») А обидчивой Мэри (<<Мэвю» показалось, что Чарли (<<Чавли») смеется над ней, и она устроила ему сцену.
С детства не привыкший пасовать перед трудностями, юноша не теряет веры, что со временем найдет общий язык с Мэри. Но как ему быть с ее мамашей — миссис Биднелл? Банкирша уверена, что смазливый репортер хочет жениться не столько на Мэри, сколько на капиталах мистера Биднелла. Чопорная мамаша всем своим видом показывает, что молодой человек зря старается. Чтобы он чувствовал это на каждом шагу, безбожно и целенаправленно перевирает его фамилию. Он у нее то «мистер Дикинг», то «мистер Дринкинг». И все делает для того, чтобы молодые люди не оставались наедине больше пяти минут.
Происки банкирши Чарльз старается не замечать. Он верит, что в скором времени разбогатеет и женится на Мэри. Лишь бы она полюбила его так же сильно, как он ее! Увы, послушная воле матери девушка держит его на большом расстоянии. Однажды Чарльз увидел ее в новом белом платье. Ему вдруг нестерпимо захотелось обнять и поцеловать ее. Но Мэри суровым взглядом мгновенно остудила его пламенную страсть.
Когда Чарльзу исполнится двадцать один год, он, вывернув все свои карманы, возьмет в прокат посуду, мебель, наймет официанта и позовет в гости Мэри, ее сестер и подруг, а также приятеля Генри, который к тому времени уже стал зятем мистера Биднелла. Во время вечеринки Чарльз под удобным предлогом выведет Мэри в прихожую и там, собравшись духом, признается ей в любви. Помолчав, девушка скажет, что ничего не имеет против дружбы с ним, но любовь, по ее мнению, это уж чересчур …
Когда все уйдут, бедный Чарльз с горя упьется вусмерть. Утром, проснувшись с адской головной болью, он решит, что в его положении ничего другого не остается, как покончить с собой. Но, умный парень, он тут же сообразит, что миссис Биднелл будет просто счастлива послать букет цветов на его могилу. В то же утро он придет к выводу, что в его романе с Мэри пора ставить точку, о чем и сообщит ей письмом. Его решение не понравится капризной мисс: в их отношениях ее больше устраивало многоточие. Под разными предлогами она то и дело зазывает «Чавли» на Ломбард-сиги. А там его куда как радушно принимает миссис Биднелл:
— Мэри! К тебе опять пришел мистер Дрызгинг!
— Мистер Дрянинг! Ваше время истекло!
В конце концов Чарльз поймет, что ему век не видать Мэри своей женой и перестанет откликаться на ее приглашения. Убедившись, что алкоголь не лучшее лекарство от несчастной любви, он ищет другое средство забвения. И находит его в литературном творчестве. С неистовой энергией трудоголика молодой Диккенс пишет один за другим романы. (Многие страницы одного из них, хрестоматийного «Дэвида Копперфилда», насквозь автобиографичны: они повествуют о мучительной любви героя романа к прелестной, но непредсказуемой Доре.)
В рекордно короткие сроки вчерашний репортер становится классиком английской литературы. По силе изображения характеров и человеческих страстей молодого романиста сравнивают с самим Шекспиром! ..
… — Чарльз! .. Чарльз!!! — Дважды окликнув зятя, неподвижно лежавшего в кресле, Джорджина потрясла его за плечо. — С вами все в порядке?
Он ответил не сразу. Открыв глаза, глубоко вздохнул — будто выплыл со дна глубокой реки.
— Все хорошо, Джорджина. Я тут размышлял о своей жизни …
— Позавтракать тоже не мешало бы, — добродушно заметила золовка. — Кэтрин и дети уже в столовой.
Диккенс, машинально прикрыв рукой письмо миссис Винтер, с плохо скрытым нетерпением ответил:
— Завтракайте без меня. Мне еще надо ответить одному человеку.
От глаз Джорджины не ускользнул невольный жест зятя. Пытливо глянув на него, она спросила:
— Я не могу ответить этому человеку за вас?
— Нет, нет! — весь встрепенулся он. — Тут особый случай …
Когда Джорджина уже покидала кабинет, он попросил ее заказать экипаж до морского порта и снова откинул голову на спинку кресла …
… Вместе с громкой славой к молодому романисту пришло и богатство. Еще вчера снимавший тесный угол, он покупает просторный дом. Теперь у него мебели и посуды, какой только нет! Больше того, Диккенс женится на красивой Кэтрин Хогарт, дочери своего издателя …
Казалось бы, все в его жизни идет как надо. Но нет, он скоро обнаружит, что Кэтрин, тихая, застенчивая, с ангельской наружностью женщина — воплощенный «синий чулок»! Начисто лишенная чувства юмора, она к тому же ленива, нелюбопытна, и если что и умела, то это почти каждый год рожать. Еще недавно благоговевший перед Мэри Биднелл, писатель едва выносит свою супругу. Иногда он охотнее общается с ручным вороном, чем с ней. Стыдясь ее бесцветности, он старается без нее ходить в гости к друзьям, в театр и пускается в путешествия с кем угодно, только не с Кэтрин.
Светом в окошке для него на короткое время станет младшая сестра жены — Мэри. Умная, живая, обаятельная, она обожала Диккенса, считала его самым необыкновенным на свете человеком и была на сто процентов уверена, что его романы — лучшее, что есть в мировой литературе. В свою очередь, она сделалась предметом поклонения Диккенса. Он прямо-таки светился от гордости и счастья, когда Мэри была рядом с ним. С ней (и Кэтрин это лишь приветствовала) он ходил в театры, к друзьям.
Когда Диккенс купил другой, еще более просторный дом, он предложил Мэри поселиться вместе с его семьей. (Кэтрин против этого ничуть не возражала, как и против того, чтобы в их доме поселилась и Джорджина, также не чаявшая души в Диккенсе). Как ни был влюблен писатель в Мэри, он не переступал известную грань в отношениях с близкой родственницей. Само собой, это стоило ему немалых страданий.
В довершение всего Мэри Хогарт, страдавшая пороком сердца, внезапно скончалась. Впоследствии Диккенс с непреходящей тоской в глазах признается одному из своих друзей: «Она умерла на моих руках. Последнее, что она прошептала, были слова обо мне … С ее уходом в моей душе образовалась пустота, заполнить которую нет никакой надежды».
Хроническое невезение в личной жизни не лучшим образом сказывается на писателе. В отношениях с издателями, художниками-оформителями его книг, подчас и с друзьями Диккенс бывает мнительным, мелочным, вздорным. Окончательно превратив сочинительство в средство забвения, он работает чуть не до обмороков. Это даст повод его другу Уилки Коллинзу однажды сказать: «Тот, кто из нашего брата не умеет работать в полсилы, конченый человек».
Но на Диккенса не действовали никакие доводы. Перенапряжение всякий раз оборачивалось для него , беспросветной хандрой и длительной неспособностью написать хоть страницу. Окружающие поражались тому, как быстро писатель стареет. От его привлекательной романтической наружности почти ничего не остается. Копна вздыбленных волос, клочковатая борода, красное, точно старая бронза, вечно унылое лицо — так он выглядел уже в сорок лет.
После смерти Мэри Хогарт Диккенс запретил себе думать о любви и еще глубже ушел в работу. Письмо миссис Винтер, поначалу вызвавшее у писателя улыбку, стало для него и откровением, и потрясением. Оказалось, что Мэри Биднелл все еще что-то значит для его сердца. Но, взяв листок бумаги, чтобы написать ей ответ, он вдруг растеряется. Что же сказать ей после стольких лет разлуки? Она могла стать его женой, матерью его детей, но — не стала. Надо ли им возобновлять знакомство? Не разумнее ли написать ей несколько любезных, но ни к чему не обязывающих слов и на этом поставить окончательную, бесповоротную точку?
Так рассуждала его голова. А сердце продиктовало совсем другое:
«Дорогая Мэри! Не могунайти слов, чтобы выразить Вам свою благодарность за письмо. Оно враз изменило мою жизнь и меня самого. Долгие годы разлуки исчезли точно сон, я развернул Ваше письмо с таким же волнением, как Дэвид Копперфилд из моего романа, когда он был влюблен. Вы пытаетесь напомнить мне о себе, о чувствах, которые я испытывал к Вам. Зачем?! Те дни я помню отчетливо, ярко, живо. И чего бы я стоил, будь это иначе? Все, что связано в моих воспоминаниях с Вами, делает Ваше письмо … нет, не то слово, трогает меня так живо, как не могло бы тронуть письмо, написанное любой другой рукой»
Заранее зная, в каком отеле Парижа он и Коллинз остановятся, Диккенс попросил миссис Винтер написать ему туда и при этом сообщить, что он мог бы во французской столице купить для нее и ее детей. Позавтракал он в одиночестве. Затем сел в поджидавший его у подъезда дома кэб и, по пути захватив друга Уилки, отправился в морской порт …
По прибытии в Париж Коллинз назвал лондонские газеты самыми лживыми на свете: погода во Франции была еще хуже, чем в Англии. Хлипкий здоровьем, он простудился еще в пути. Вместо того чтобы, как они условились с Диккенсом, ходить в театры, на выставки живописи, наносить визиты столичным знаменитостям, Уилки лежал в своем номере, обложенный грелками, оглушительно кашлял и беспрерывно сморкался. Диккенс же, напротив, был исполнен энергии и пребывал . Утром он продолжал работать над «Крошкой Доррит», днем пропадал в музеях, наносил визиты. На третий день пребывания в Париже портье отеля вручил ему письмо от миссис Винтер. Диккенс стал читать его на ходу.
Кто-то из постояльцев отеля узнал его и попросил автограф, но писатель, с головой уйдя в чтение письма, ничего не слышал и не видел. Миссис Винтер, следовало из письма, почти не надеялась, что мистер Диккенс ответит ей вообще, и была приятно удивлена, что он ответил так быстро и так сердечно. «Не могу понять, что мне помешало в свое время разглядеть в вас прекрасного человека и великого писателя, — досадовала она задним числом. — Наверное, на меня нашло затмение разума … ». В номер Диккенс не войдет, а влетит и, задыхаясь от нахлынувших чувств, схватит перо и бумагу.
«Ах, как поздно написаны знакомой рукой эти слова! — до невозможности счастливый от ее запоздалых признаний, плача и улыбаясь одновременно, начнет он свое письмо. — Никогда прежде я не читал их и все-таки читаю теперь с былою нежностью, овеянной непередаваемо грустным воспоминанием. В самые невинные, самые пылкие, самые чистые дни моей жизни вы были моим солнцем!
Никогда прежде я не был лучше, чем в те времена, когда был безгранично несчастен по вашей милости … Для меня совершенно очевидно, что пробивать дорогу из нищеты и безвестности я начал с одной неотступной мысли — о вас. Я достаточно хорошо знаю себя и совершенно уверен, что добился бы всего на свете, если бы вы тогда хоть раз сказали то, что и теперь: столько простой веры и энергии было в моей любви к вам … »
Кроме признаний, всколыхнувших душу Диккенса, в письме миссис Винтер содержалось также согласие на то, чтобы он привез для нее из Парижа какие-то сувениры. Этого было достаточно, чтобы писатель теперь возвращался в отель с грудой всякого рода покупок.
— Чарльз! Вы не раз говорили мне, что ненавидите ходить по магазинам, — дивясь приобретательскому размаху Диккенса, напомнил ему Коллинз. Благодаря насморку англичанин Уилки говорил с превосходным французским прононсом. — А здесь-то что на вас нашло?
Диккенс предпочел отмолчаться. Но Коллинз был не из тех, кто отступает сразу.
— Чутье подсказывает мне, что тут замешана женщина. Или я ошибаюсь?
— Предположим, вы правы. — Лицо Диккенса стало еще краснее. — И что из того?
— Боже великий! — удивленно всплеснул руками Уилки. — Неужели при мерный семьянин Диккенс наконец-то, как все нормальные мужья, обзавелся любовницей?
Сам-то Коллинз, несмотря на то, что ему было уже за тридцать, и не думал жениться. Сердцеед по натуре, он не верил ни в вечную любовь, ни в супружеское целомудрие.
— Вы циник, Уилки, И дождетесь, что вместо грелки я подложу вам ежа, — с грустной улыбкой пообещал Диккенс лежавшему в постели другу. — Но если уж вам так хочется влезть в мою душу, наберитесь терпения и слушайте …
Он вкратце поведал Коллинзу о своей горемычной юношеской любви и о том, какое впечатление про извели на него письма миссис Винтер.
— Уже который день, Уилки, я хожу сам не свой.
Лишь об одном и думаю, как могла бы сложиться моя судьба, ответь мне Мэри тогда взаимностью. Скорее всего, я с ней был бы счастлив так же, как сегодня несчастен с Кэтрин.
Не говорите мне, что писателем меня сделало несчастье, — это я и без вас знаю. Но одно дело — книги, слава, гонорары, и другое — обыкновенные радости жизни, ежедневная потребность в любви и ласке. Почему Мэри вдруг вспомнила обо мне? Может, все эти годы она терзалась чувством вины передо мной?
Что, если она так же, как я с Кэтрин, мучается со своим мистером Винтером?.
При встав в постели, Коллинз слушал друга и поражался, с какой страстью и болью рассказывает о своих душевных метаниях Диккенс. Тот самый Диккенс, который как мало кто на свете мудр, проницателен, кому известны тайны людских сердец, и кто — так устроены все гении — наивен и доверчив как дитя.
— Чарльз! — вскричал Уилки, пытаясь опустить друга на грешную землю. — Уж не собираетесь ли вы дважды войти в одну и ту же реку?!
— Не собираюсь, а уже вошел! — Глаза Диккенса молодо блестели и глядели на Коллинза с горделивым вызовом. — Я любил Мэри и люблю ее сейчас, как прежде. И ничего в жизни так не хочу, как вновь услышать ее «Чавли»! И если она ради меня готова оставить своего Винтера, я, не колеблясь, разведусь с Кэтрин …
— А дети, Чарльз? У вас же куча детей!
— Они вырастут и поймут меня.
Только тут до Коллинза дойдет, что болеть ему больше нельзя: его друг на всех парах мчится к семейной драме. Уилки встанет с постели, возьмет из бара бутылку коньяка. Они выпьют, и он спросит:
— Чарльз, вы знаете, что такое фантомная боль?
— Что-то слышал …
— Это когда человек, к примеру, еще в детстве лишился ноги, а она у него всю жизнь болит. Так вот, Чарльз, у вас фантомная любовь! Столько времени прошло, вы уже не тот, и она наверняка не та. А любовь все та же? Так не бывает! — Уилки нальет еще по одной. — Учтите, мой друг, с завтрашнего дня я здоров как бык, мы посещаем театры, выставки, кабаки. А вы прекращаете ходить по магазинам радй женщины, которая, я уверен, не стоит клочка вашей бороды!
— Нет, нет, она хорошая, Уилки, — вступится за Мэри Диккенс. — Во многом виновата ее мать …
По возвращении в Лондон он пошлет миссис Винтер еще одно письмо. В нем поинтересуется, каким образом он мог бы вручить ей сувениры из Франции. Ответ придет быстро. Миссис Винтер выразит готовность увидеться с мистером Диккенсом в любой удобный для него день. «Но, Чарли, — предупредит она, — вы должны иметь в виду, что выгляжу я уже далеко не так, как в молодости. Подобно многим женщинам моего возраста я стала старой и толстой … »
Диккенс читал письмо у себя в кабинете.
— Как была, так и осталась кокеткой! — в сердцах воскликнул он.
Джорджина, в это время наводившая порядок в рукописях, удивленно воззрилась на зятя:
— Это вы про кого, Чарльз?
— Про особу, от красоты которой я в молодости был без ума. Мы много лет не виделись, а на днях встречаемся. Она пугает меня тем, что сильно подурнела. Насколько я знаю ее, это означает, что она почти не изменилась …
Джорджина возьмет у него для перепечатки готовые главы «Крошки Доррит» и, истая англичанка, с бесстрастным лицом поинтересуется:
— Полагаю, речь идет об особе, переписку с которой вы побоялись поручить мне?
Диккенс виновато глянет на нее.
— Я всегда знал, Джорджина, что вы умница и что вас не проведешь.
— А вы, Чарльз, случайно не забыли, что я сестра вашей жены? — в том же духе продолжит золовка. — И вам не кажется, что, сообщая мне о предстоящей встрече с этой женщиной, вы ставите меня в сложное положение?
Думая, что ей сказать, Диккенс понуро опустит свою кудлатую, с первой проседью голову.
— Не мучайтесь совестью, Джорджина, — наконец глухо проговорит он. — Хватит того, что мучаюсь я … Чем обернется встреча с этой женщиной, я не знаю. Если чем-то серьезным, первой, кто узнает об этом, будет Кэтрин …
Ни Диккенс, ни миссис Винтер не оставят потомкам воспоминаний, где и как проходила их встреча. Но в том, что она состоялась, сомнений нет. В романе «Крошка Доррит» есть страницы, где вместо имен его героев можно поставить имена героев нашего рассказа и получить наглядное свидетельство, какое впечатление эта встреча произвела на автора романа. «Едва Кленнэм взглянул на предмет своей прежней любви, как от любви этой не осталось и следа …
Флора, которая когда-то была лилией, стала теперь пионом — но это еще полбеды. Флора, в каждом слове и каждой мысли которой сквозило очарование, стала глупа и не в меру словоохотлива. Флора, прежде избалованная, ребячливая, держалась и теперь ребячливой баловницей. И это уже была катастрофа … »
Сама-то миссис Винтер (Флора), судя по всему, встречей осталась довольна. После нее она решит, что ей и знаменитому романисту хорошо бы подружиться домами, и в последующих письмах настойчиво зазываег Диккенса с супругой к себе в гости. Писатель вежливо благодарит, но под разными предлогами отказывается от приглашений. Однажды ее очередное письмо он отдаст Джорджине со словами:
— Всегда отвечайте этой госпоже, что я очень занят.
— Вы за что-то рассердились на нее? — обрадованно спросит золовка.
— Рассердился, но прежде всего на самого себя, — невесело махнет он рукой. — Помните миф об Орфее и Эвридике? Боги строжайше запретили Орфею оборачиваться, когда он будет выводить любимую из мира теней. Он не утерпел, оглянулся и потерял Эвридику навсегда. Я тоже оглянулся. И лучше бы не делал этого …
В недалеком будущем Диккенс встретит и полюбит восемнадцатилетнюю Эллен Тернан. Но это уже совсем другая история …
Брачные отношения в Англии времен Чарльза Диккенса были в высшей степени меркантильны. Более-менее свободными от расчета в отношениях оставались беднейшие слои населения, у которых "денег нет и не предвидится", а все остальные считали, как Крот с товарищами из советского мультика про Дюймовочку. Удачный брак считался хорошим способом поправить личные обстоятельства. Ходовой литературный мотив, доходивший до штампа, - беспокойство, чтоб человека со средствами не завлекли обманом в тенета брака обаятельные брачные аферисты (пол не имел значения). У Диккенса в каком-то из романов - замечательная парочка мошенников, которые вовлекают друг друга в брак без любви и без денег. В общем, каждому сверчку полагался свой шесток, и все было, по нашим меркам, очень-очень запущено.
Сам Диккенс женился в 24 года. До этого он успел пережить первую любовь, но семья девушки не пришла в восторг от ухаживаний безвестного журналиста. Будущий тесть Диккенса тоже навряд ли видел в нем грядущего "Великого Народного Писателя Англии", одного из считанных, кто сумеет хорошо заработать своими книгами. Как и во все времена, писали многие, но прилично на этом зарабатывали единицы. Но он был одного с Диккенсом круга и не давал за дочерьми приданого, которое могло бы повысить их привлекательность как брачной партии. Из его троих дочерей, к слову сказать, только старшая в итоге и вышла замуж. Одна умерла незамужней в ранней молодости, вторая всю жизнь прожила при доме и детях своей сестры.
А Кэтрин прожила в браке с Диккенсом 22 года, родив десятерых детей, младшая из которых умерла, не дожив до года. Выкидыши в те времена, в отличие от денег, никто не считал, если они не вносили корректив в планы ("У Кэтрин выкидыш, ей пришлось остаться дома"с) Всех детей Диккенс назвал в честь известных деятелей, начиная с самого себя. Старшего, например, звали Чарльз Каллифорд Боз Диккенс-младший, но толк в итоге вышел только из Генри Филдинга, остальные выросли родительским разочарованием - прогорали в делах и умирали в долгах молодыми, оставляя вдов и сирот без средств к существованию.
Брачных камней преткновения в семье Диккенса было всего два, но зато очень больших. Как съязвил кто-то из современников, больше всего в жене Диккенсу не нравились постоянно прибывающие младенцы. Он был нормальный человек и детей своих любил. Но рождение очередного младенца повергало его в ужас единственного добытчика и кормильца прорвы иждивенцев. А у него ведь еще была, что называется "детская травма", вызванная работой на фабрике ваксы, куда он загремел в двенадцать лет, когда его отец не справился со своей ролью главы семьи и попал в долговую тюрьму.
Второй потенциально сокрушительный для любого брака момент заключался в том, что Диккенс был "маниакально повернут на порядке", у него была острая потребность, чтобы все находилось на своих местах, а Кэтрин трагически не умела вести хозяйство и дом. В молодости она выпустила под псевдонимом кулинарную книгу рецептов, которые не умела готовить сама, но этим все ее домохозяйственные достижения и ограничились. И при этом в доме жила, помогая вести хозяйство, ее младшая сестра. Джорджину при их с Диккенсом разъезде сплетники называли вероятной причиной наравне с малолетней актрисой. Диккенс приходил в ярость от подобных грязных инсинуаций, но нет никаких сомнений, что Джорджина подливала масла в огонь, подчеркивая промахи своей сестры. При разводе она заняла сторону Диккенса, и осталась в его доме под предлогом любви к племянникам.
Ну, а теперь представим... Мужику 43 года, кризис среднего возраста в полный рост: жизнь вынуждает крутиться, вечно изыскивая бабки, потому что эти троглотиты ухитряются тратить больше, чем он зарабатывает. Сколько ни дай, все им мало! Дома бардак, великому писателю работать не дают! Никто не понимает, не ценит по заслугам, кругом одни завистники... Жена - жирная дура...
Мужчина в таком состоянии очень уязвим. В первую очередь, перед идеей, что корень всех его бед - разумеется, в жене. Он несчастен, потому что она не так выглядит, ведет дом, рожает и воспитывает детей, тратит деньги. Как правило, мужики в таком состоянии заводят любовниц, которые, разумеется, и понимают, и любят не так, как жена.
Диккенс влюбился в восемнадцатилетнюю актрису. И оба они уничтожили все письма. И рьяно отрицали, что между ними была связь. Эллен Тернан так вообще говорила, что "сама мысль о близости была ей глубоко отвратительна". По нынешним циничным временам в свете того факта, что Диккенс снимал ей дома, оплачивал путешествия и делал множество существенных подарков, не считая приятных пустяков-сюрпризов, звучит, конечно, некрасиво. Диккенс включил ее в завещание, но оставил всего тысячу фунтов. Это было крупной суммой, но не достаточной, чтобы обеспечить пожилой девушке не зависимую ни от кого жизнь.
Первая вещь, которая мне всерьез понравилась в романе Симмонса, - это описание Эллен Тернан. На фотографиях она кажется мне более симпатичной, чем жена и дочери Диккенса. Но цинизм и явная предвзятость Симмонса, тем не менее, мне импонируют. Я не сочувствую любовницам в таких ситуациях. Мне представляется смертным грехом вклиниваться в чужие отношения, когда они и без постороннего вмешательства с влиянием поганые, и любая пушинка сломает спину верблюда. Так что Симмонс успешно потрафил "бабскому началу" моего "внутреннего массово-популярного читателя":
Портрет, по которому Симмонс давал описание внешности, .
"Во время трапезы и пустячной беседы я внимательно рассматривал Эллен Тернан, демонстративно игнорировавшую меня. В последний раз я видел ее восемь лет назад, и с годами она не стала красивее. В свою бытность восемнадцатилетней инженю она воплощала собой очарование юности, но сейчас могла считаться разве только «привлекательной дамой» и не более того. У нее были печальные томные глаза (не в моем вкусе, поскольку такие печальные глаза обычно свидетельствуют о поэтическом нраве, склонности к меланхолии и ожесточенном целомудрии), брови домиком, длинный нос и широкий тонкогубый рот. (Я отдаю предпочтение молодым особам с крохотными носиками и полными губами, желательно изогнутыми в подобии зазывной улыбки.) У Эллен был тяжелый, волевой подбородок, но если в прошлом он заставлял предположить в ней дерзкую юношескую самоуверенность, то сейчас говорил лишь о надменном упрямстве двадцатишестилетней женщины, еще не вышедшей замуж. Красивые, не очень длинные волосы, зачесанные назад и искусно уложенные волнами, открывали высокий чистый лоб, но при этом оставались открытыми и уши, на мой взгляд, великоватые. Крупные подвески, размером чуть не с фонарь каждая, изобличали в Эллен представительницу актерского ремесла, по сути своей простонародного, а ее тщательно построенные, но совершенно пустые, ходульные фразы наводили на мысль об элементарном недостатке образования. Мелодичные интонации и изысканные голосовые модуляции, отточенные на театральных подмостках, служили слабым прикрытием дремучего невежества, лишавшего стареющую инженю всякого права на роль супруги самого знаменитого английского писателя. И я не заметил в Эллен ни малейшего намека на пылкую чувственность, способную искупить все ее явные недостатки… а мое острое чутье всегда позволяло мне безошибочно улавливать эротические флюиды, исходящие даже от самых добродетельных и чопорных дам. Эллен Тернан была просто-напросто скучна. Она являлась олицетворением пресловутой «тоски зеленой» и вдобавок обещала в самом скором будущем превратиться в почтенную матрону."
Некоторые мифы напоминают упрямую русскую игрушку ванька-встанька: сколько их ни опровергай, они увёртываются и возвращаются на свою орбиту. К таким феноменам относится история встречи в июле 1862 года в Лондоне Чарльза Диккенса с Фёдором Достоевским.
Событие вроде вполне традиционное. Английскому классику доводилось не раз встречаться с коллегами из России, где, как он знал, его читают и любят ("от берегов Невы до отдалённых мест в Сибири", - сообщил из Петербурга Иринарх Введенский, переведший на русский роман "Домби и сын"). Чаще других общался с Диккенсом Тургенев. Он трижды присутствовал на его публичных чтениях, испытав "совершенно телячий восторг". А во время встречи в Париже преподнёс ему "Записки охотника" в переводе на французский с надписью: "Чарльзу Диккенсу от одного из его величайших поклонников".
Однако встреча Диккенса и Достоевского в редакции лондонского литературного журнала All the Year Round оказалась принципиально иной. Она была не "протокольной", как мы сказали бы сегодня, а близкой к исповеди. Словно британец, рванув по-русски рубаху на груди, решил выложить гостю всю правду-матку. Вот только Достоевский рассказал об этом почему-то лишь через 16 лет в письме к своему лечащему врачу и другу Степану Яновскому. Диккенс признался, что все хорошие, простые люди в его романах - это те люди, какими он сам хотел бы стать, а злодеи - те, кем он является на самом деле. Он замечает в себе их черты: жестокость, отчуждение от тех, кого он должен был бы любить, приступы беспричинной враждебности по отношению к тем, кто слаб и обратился к нему за утешением. "Во мне живут два человека, - сказал Диккенс. - Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой - прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев. А по примеру первого пытаюсь жить".
Во мне живут два человека, - сказал Диккенс. - Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой - прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев. А по примеру первого пытаюсь жить"
Процитированный текст в переводе с русского на английский был опубликован в 2002 году в лондонском журнале The Dickensian ("Диккенсиана"). И сразу же породил бурю споров, продолжающихся по сей день. Уж очень отличается этот "автопортрет" от традиционного представления о Диккенсе, подарившем читателям добрые и чистые, как слеза ребёнка, книги.
Происходила ли описанная встреча в действительности или это мистификация? Теоретически беседа двух классиков была возможна. В 1862 году Достоевский действительно приезжал в Лондон, провёл в нём восемь дней и встречался с Герценом, который вполне мог представить его Диккенсу. Британская столица, между прочим, гостю не понравилась. В статье "Зимние заметки о летних впечатлениях" он обозвал Лондон "современным Ваалом". О встрече же с Диккенсом, которого Достоевский высоко ценил, не упомянул.
История, похожая на детектив
Саморазоблачение Диккенса, идущего в британской табели о рангах сразу за Шекспиром, было мгновенно растиражировано. Особый вес этому придало мнение известного диккенсоведа Майкла Слейтера. Выпустив в 2009 году очередную биографию Диккенса, он включил в неё эту сенсацию. Эстафету подхватила Клэр Томалин, мастер литературных биографий. В книге "Жизнь Чарльза Диккенса", изданной в прошлом году, она заявила: "Только в разговоре с таким человеком, как Достоевский, Диккенс мог сбросить маску безгрешности, которую постоянно носил на публике. Это было самое глубокое признание, сделанное Диккенсом о его внутренней жизни". Авторитет этой дамы высок: она вице-президент Королевского литературного общества, основанного в 1820 году Георгом IV. По традиции каждый из 500 его членов вписывает своё имя в официальный реестр подлинным пером Байрона или Диккенса. Какое из них выбрала Клэр, угадать нетрудно.
И всё же тень сомнений оставалась. В канун 200-летнего юбилея Диккенса, под знаком которого в Англии проходит весь нынешний год, авторитетный специалист по английской литературе Майкл Холлингтон решил расставить все точки над i. Он выяснил, что текст письма Достоевского был заимствован автором публикации у некоего научного издания в Казахстане. Адрес неожиданный, но дело происходило в 1987 году, во время горбачёвской "перестройки", когда цензурные оковы ослабли и периферийные издания, случалось, в погоне за сенсациями опережали столичные. Так, запрещённые стихи Пастернака в то время можно было прочесть в "Литературной Грузии", а Мандельштама - в аналогичном армянском издании. Дотошный Холлингтон призвал на помощь лучших русистов из Кембриджа, чтобы отыскать мифический казахский журнал - по одной из версий, речь идёт о Вестнике Академии наук Казахской ССР. Но поиск ничего не дал. Следы окончательно затерялись, когда выяснилось, что автор публикации в журнале The Dickensian (из этических соображений Холлингтон его не назвал) попал в автомобильную аварию. Чистый детектив!
Я бы не стал ворошить эту историю, если бы не прочитал в апрельском номере "Иностранки" за нынешний год статью нашей соотечественницы, журналиста и переводчика Марины Ефимовой, живущей ныне в Нью-Йорке. Без тени сомнения она продолжает утверждать, в том числе в эфире радио "Свобода", что беседа Диккенса с Достоевским - реальность. И тогда, вспомнив о своём изрядно потрёпанном дипломе филолога, я решил провести собственное расследование.
Единственным объяснением, почему Диккенс решился на столь откровенные излияния, считается закрепившаяся за его гостем слава великого психолога. Похоже, Фёдор Михайлович должен был выступить в роли психоаналитика и помочь коллеге справиться с его комплексами. Однако в 1862 году, когда состоялось предполагаемое рандеву, ему ещё предстояло дорасти до оценки, данной скупым на похвалу Владимиром Набоковым, который назвал Достоевского "гениальным исследователем больной человеческой души". Главные его книги "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы", "Идиот", "Бесы" были ещё не написаны. К тому же переводить на английский Достоевского в Европе и Америке начали лишь в 80-х годах XIX века. Подозреваю, что к моменту маловероятной встречи с ним Диккенс не держал в руках ни одной его книги. И ещё одна деталь: гость из России владел немецким и французским, но не знал английского. А исповедь, транслируемая через переводчика, - скверный анекдот, как назвал один из своих рассказов Достоевский.
Истинный образ Диккенса далёк от его благостного канонического портрета
Можно спорить, имела или нет место описанная встреча, однако ясно, что истинный образ Диккенса далёк от его благостного канонического портрета. Если пресловутое письмо и подделка, то её изготовитель находился "в теме" и знал, что личная жизнь писателя далеко отстояла от нравственных норм, проповедуемых его книгами. Давайте же перелистаем некоторые из них.
Самая большая любовь писателя и её изнанка
Наиболее важным событием в жизни 17-летнего Чарльза оказалось увлечение его ровесницей Марией Биднелл, дочерью лондонского банкира. В книгах Диккенса перед читателями предстают две её реинкарнации. В "Дэвиде Копперфилде", любимой книге автора, она оживает в образе трогательно нежной, не желающей взрослеть Доры, которая, к умилению читателей, становится "девочкой-женой" главного героя. Тот влюбился в неё с первой встречи, увидев перед собой существо неземное, фею или сильфиду, ту, которую никто не видит, но о которой все мечтают. В мгновение ока Дэвид погружается в самую бездну любви, ту самую, которая поглотила и сочинителя этой истории.
Но родители реальной девушки Марии Биднелл не пожелали доверить свою дочь Чарльзу, сыну портового кассира, отсидевшего срок в долговой тюрьме. Да и сама девушка относилась к нему спокойно - так, ещё одна фигура в толпе поклонников. В общем, она не очень сопротивлялась, когда родители отправили её учиться в Париж.
А для Чарльза это стало страшным ударом. Он был без ума от Марии и никого в жизни больше так не любил. И вдруг через 24 года Диккенс, ставший знаменитым писателем, обнаружил у себя в кабинете среди груды невскрытых писем конверт, надписанный смутно знакомым почерком. Это была рука Марии!
Почему вдруг она через столько лет пожелала о себе напомнить, осталось загадкой. Но Диккенс, которому только что исполнилось 43 года, пришёл в страшное возбуждение. "Я распечатал Ваше письмо в каком-то трансе, совсем как мой друг Дэвид Копперфилд, когда он был влюблён", - написал он в ответном письме. В течение 12 дней он настрочил подруге юности три длиннющих письма (я прикинул: при переводе на современный счёт каждое послание по 6000-6500 символов на экране компьютера). "Хотя в былые годы, - писал Диккенс, - Вы, вероятно, и не подозревали, как страстно я Вас любил, всё же я надеюсь, Вы нашли в одной из моих книг отражение моего чувства к Вам и в отдельных чёрточках моей Доры, быть может, узнали чёрточки, характерные для Вас в те времена. И, быть может, Вы подумали: а ведь это что-нибудь да значит - быть так горячо любимой!"
Невероятно взволнованный Диккенс подробно изложил Марии хитроумный план свидания, которое он ей назначил: самое удобное, чтобы она пришла в его дом в воскресенье, между тремя и четырьмя часами, когда, кроме него, никого не будет. Но у горничной лучше спросить сначала миссис Диккенс, а уж потом, когда ответят, что её нет, мистера Диккенса. От того, что потом произойдёт, у писателя замирало сердце.
Юношей, пытаясь завоевать сердце Марии, Чарльз прибег к экстравагантному приёму: сочинил стихи, рассказывающие о чувствах, которые вызвала бы у него смерть возлюбленной. Судьба уберегла его от этого испытания, но ныне при встрече с Марией он пережил нечто ещё более страшное. Она позволила себе то, чего делать ни в коем случае нельзя, - она состарилась! В порядке самокритики добавлю от себя: это не лучшее из мужских качеств дожило до наших дней. Полу, незаслуженно именуемому сильным, дряхлеть можно, а слабому - нельзя.
Мария, надо заметить, честно предупредила Диккенса в письме, что время её изменило. Но он не поверил и отомстил ей за пережитое разочарование. В романе "Крошка Доррит" читатели встретились со второй реинкарнацией Марии Биднелл - писатель вывел её в карикатурном обличье Флоры Финчинг. Главный положительный герой книги Артур Клэннем "поднял голову, взглянул на предмет своей былой любви - и в тот же миг всё, что ещё оставалось от этой любви, дрогнуло и рассыпалось в прах". Его экс-возлюбленная, когда-то высокая и стройная, располнела и страдала одышкой. А речь была бессвязной трескотнёй. Она сыпала словами с завидной быстротой и из знаков препинания ограничивалась одними запятыми...
Его экс-возлюбленная, когда-то высокая и стройная, располнела и страдала одышкой. А речь была бессвязной трескотнёй. Она сыпала словами с завидной быстротой и из знаков препинания ограничивалась одними запятыми
Я бывалый читатель и способен понять, где кончается жизнь и начинается литература. Но меня шокирует самодовольство, с которым Диккенс писал об образе этой несчастной женщины своему доброму знакомому герцогу Девонширскому, меценату и попечителю Кембриджского университета: "Мне как-то пришло в голову, что у всех нас были свои Флоры (моя ещё жива и очень расплылась) и что эту полупечальную, полунасмешливую истину ещё никто не высказал вслух". Он сделал это первым и теперь имел право воскликнуть: "Ай да Диккенс! Ай да молодец!"
В сущности, в изложенном выше сюжете обозначен эскиз личной драмы писателя. В 24 года он женился на Кэтрин Хогарт, хорошенькой черноволосой девушке с голубыми глазами и кротким характером, призванной вытеснить из его памяти первую и самую сильную любовь - Марию Биднелл. А в 43 понял, что жена ему надоела. И Диккенс это не особо скрывал, хотя его жена была дочерью Джорджа Хогарта, редактора "Морнинг кроникл", помогшего будущему писателю приобщиться к журналистике. Он начинал парламентским репортёром- стенографом, что оказалось весьма полезным для его будущих литературных трудов.
Семейная жизнь Диккенса, который, выражаясь мягко, был не обделён темпераментом, сопровождалась чередой супружеских измен. И это при том, что Кэтрин была почти всегда беременна. Первый ребёнок появился в их доме строго в "конституционный срок" - через девять месяцев. А потом детвора пошла косяком. За 16 лет Кэтрин родила 10 детей, а ведь случались и выкидыши! Один из биографов Диккенса не без упрёка заметил, что она, производя на свет одного ребёнка за другим, всё более замыкалась в своей сонной апатии. А сам писатель, имевший некоторое отношение к детородному конвейеру, считал, что процесс зашёл слишком далеко. Лично ему четверых детей было бы вполне достаточно.
Причины напряжённости, которая всё заметней ощущалась в доме писателя, считавшего семейную жизнь своей этической цитаделью, объясняли по-разному. Бернард Шоу, например, в своей саркастичной манере объявил: "Он возненавидел жену лишь за то, что она не была Чарльзом Диккенсом в юбке". Сам же писатель, обращаясь к своему ближайшему другу Джону Форстеру в апреле 1856 года, доверительно сообщил: "Признаться, я чувствую, что скелет в моём домашнем шкафу причиняет мне всё больше и больше беспокойства". Этот кодовый оборот обозначил проблему, хорошо знакомую его ближайшему другу: нарастающий разлад в семье и новую фигуру, появившуюся в жизни Диккенса. Её звали Эллен Тернан. Тщательно скрываемый роман писателя с этой актрисой, которая была моложе его на 27 лет, всплыл только через 60 лет после его смерти.
Диккенс в юности собирался стать профессиональным актёром, но тяга к литературе победила. Однако, уже став всемирно известным писателем, он охотно и с неизменным успехом выступал на театральных подмостках как актёр и режиссёр. Именно там и пересеклись судьбы его и Эллен Тернан. Имея большой донжуанский опыт, Диккенс тщательно соблюдал конспирацию, но попался на чужой ошибке. В ювелирном магазине, где Диккенс приобрёл браслет для своей молодой любовницы, перепутали адрес и доставили именной презент к нему домой. Реакцию обманутой жены нетрудно понять. Но Диккенс сам перешёл в наступление; заявил, что это его правило - делать подарки молодым актрисам, занятым в любительских спектаклях. Кэтрин же, вскрыв чужой презент, проявила бестактность и должна теперь отправиться к мисс Тернан, чтобы лично доставить предназначенный ей подарок и принести извинения.
Диккенс сам перешёл в наступление; заявил, что это его правило - делать подарки молодым актрисам, занятым в любительских спектаклях
Покорная жена плача надевала шляпку в спальной, когда мимо проходила её дочь Кейт. Узнав, что происходит, она пришла в бешенство и объявила: "Никуда ты не поедешь!" Однако Кэтрин всё же выполнила требование мужа.
И всё же это стало концом брака. Развода не было, но после сложных переговоров было принято решение о раздельном проживании супругов.
Роковым днём для писателя стало 8 июня 1870 года. С утра и до середины дня он работал над третьей главой романа "Тайна Эдвина Друда" в загородном поместье в Гэдсхилле. Вечером, встав из-за обеденного стола, он неожиданно потерял сознание. Последними в его жизни словами стала незаконченная фраза "На землю...".
Единственной из близких людей в этот день в доме оказалась младшая сестра Кэтрин - Джорджина. В семье Диккенса она поселилась в 16 лет и осела в ней навсегда. Умная, деловитая и фанатично преданная Диккенсу, она в последние годы, по сути, заняла место Кэтрин в качестве хозяйки дома и как его доверенное лицо. Во всех конфликтных ситуациях свояченица безоговорочно поддерживала Диккенса. Некоторые особенно бдительные наблюдатели подозревали её в любовной связи с писателем. Но он привёл её к врачу, и тот засвидетельствовал: она девственница.
По вызову Джорджины в Гэдсхилл приехали дочери писателя, сын Чарльз, Кэтрин Диккенс, Джон Форстер, написавший первую биографию своего друга, и Эллен Тернан.
На следующий день, не приходя в сознание, Диккенс скончался от кровоизлияния в мозг. Похоронен он в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства в Лондоне.
Писатель, состояние которого к моменту смерти составило 93 тысячи фунтов стерлингов, внёс Эллен Тернан в завещание под первым номером, обеспечив её на всю жизнь и легализовав тем самым её статус. Любопытно, что через несколько лет в 37-летнем возрасте она вышла замуж за педагога, который был младше её на 12 лет.
Нажмите на фотографии для увеличения:
Имя: Чарльз Диккенс (Charles Dickens)
Возраст:: 58 лет
Место рождения: Портсмут, Англия
Место смерти: Хайэм, Кент, Великобритания
Деятельность: английский писатель, романист
Семейное положение: был женат
Чарлз Диккенс - биография
Чарлз Диккенс сочинял самые нежные и трогательные любовные истории в английской литературе XIX века. Он, как никто другой, умел описывать домашний уют и прославлял семейные ценности. Но все это оставалось лишь на бумаге - фантазии, которые украшали жизнь читателей. Диккенс был самым популярным писателем своей эпохи, но так и не стал счастливым человеком, потратив всю жизнь на поиски идеала, о чем свидетельствует биография его жизни.
7 февраля 1812 года Джон Диккенс, скромный служащий Адмиралтейства и большой любитель всевозможных увеселений, уговорил свою мягкосердечную и кроткую супругу Элизабет поехать на бал, хоть она и была на сносях. Они даже немножко потанцевали, а после у Элизабет начались схватки и на свет появился хилый младенец, которого окрестили Чарлзом.
Родился он в Портсмуте, но вскоре семья переехала оттуда в Портси, а потом - в Лондон. Чарлз помнил свою биографию с ранних времен, с двух лет. Он помнил время, когда их семья жила хорошо, а в доме было всего двое детей: его старшая сестра Фанни и он сам. Но мама зачем-то то и дело рожала новых младенцев. Двое из них умерли, но четверо выжили, и всего детей стало восемь, а жить они начали беднее. Чарлз, не имевший представления о том, как получаются дети, винил во всем мать.
Чарльз Диккенс - детские годы, учеба
И это детское чувство озлобления против женщин, которые для чего-то рожают и рожают детей, и никак не могут остановиться, осталось с ним на всю жизнь. Мать учила его читать и писать, но любил он отца, с которым всегда было весело и который стал первым благодарным зрителем выступлений Чарлза: мальчику очень нравилось петь и читать стихи перед публикой. Чарлз взрослел и, казалось бы, мог понять, что мать выбивается из сил, экономит на всем, стараясь обеспечить семье сносное существование, а отец бездумно делает долги и тратит деньги на свои развлечения. Но мать была постоянно озабоченной и усталой.
И у нее не было времени поговорить с сыном. А у отца - было. Поэтому Чарлз всегда был на его стороне. Даже когда отец попал в долговую тюрьму. Даже когда в ту же тюрьму переселилось и все семейство Диккенс, ибо это было единственное место, где их не донимали кредиторы. Даже когда за долги продали самое для него дорогое: его книги. Даже когда ему пришлось пойти работать на фабричку, где он целые дни напролет запаковывал в баночки ваксу. Все равно Чарлз считал веселого и доброго отца - лучшим из людей. А мать была виновата уже тем, что в ее присутствии градус веселья у отца снижался.
Старшая сестра, Фанни, училась в музыкальной школе. Чарлз мог об учении только мечтать. После того, как в его присутствии Фанни вручили награду за успехи, он проплакал всю ночь и утром долго делал холодные компрессы, чтобы не явиться на фабрику со следами слез на лице. «О том, что я страдал, тайно и горько, никто не подозревал», - признался Диккенс в письме много позже.
Отрочество Чарлза было безрадостным, пока отец не получил небольшое наследство, а в 1824 году был уволен на пенсию, к тому же брат смог уплатить его долги и вызволить семейство из долговой тюрьмы. Только тогда Чарлз смог поступить в частную школу. Учился Чарлз отлично по всем предметам, включая танцы, но более всего преуспевал в английской словесности. Выбился в первые ученики. Вместе с товарищем начал выпускать школьную газету на листочках, вырванных из тетради.
Потом попробовал себя в качестве драматурга: писал и ставил в школе маленькие нравоучительные пьесы. Весной 1827 года Чарлз Диккенс окончил школу. Родители устроили его клерком в контору «Эллис и Блэкмор», где он немилосердно скучал. Единственным утешением были новые романы и театральные постановки, которые он смотрел с галерки, потому что свободных денег у него было очень мало: почти все заработанное он должен был отдавать матери.
Несчастная Элизабет Диккенс боялась, что Чарлз вырастет таким же шалопаем и транжирой, как его отец, и старалась воспитать в нем чувство долга и скромность. А Чарлз мечтал об интересной работе. Например, в настоящей газете. Для этого он пытался освоить стенографию: самостоятельно, по учебнику, с превеликим трудом.
Чарльз Диккенс - первая любовь
Но все планы сокрушила первая любовь. Ее звали Мария Биднелл, она была дочерью банкира, и познакомились они с Чарлзом на музыкальном вечере, который устроила Фанни Диккенс. Мария была отчаянной кокеткой и с удовольствием играла с Чарлзом во влюбленность, прекрасно сознавая, что этот бедный юноша никогда не сможет стать ее мужем. Но Чарлз влюбился всерьез и готов был принести любые жертвы, лишь бы соединиться с Марией. «Года три или четыре она безраздельно владела всеми моими помыслами.
Несчетное множество раз заводил я с ее матерью Воображаемый Разговор о нашем браке. Я написал сей осмотрительной даме столько матримониальных посланий... О том, чтобы отсылать их, я не помышлял, но придумывать их и через несколько дней рвать было божественным занятием, - вспоминал Диккенс. - Воображение, фантазия, страсть, энергия, воля к победе, твердость духа - все, чем я богат, - для меня неразрывно и навсегда связано с жестокосердной маленькой женщиной, за которую я был тысячу раз готов - и притом с величайшей радостью - отдать жизнь».
В конце концов Чарлз надоел Марии и она его отвергла. Позднее именно ее Диккенс винил в том, что его характер изменился самым решительным образом: «Моя беззаветная привязанность к Вам, нежность, напрасно растраченная мною в те трудные годы, о которых и страшно и сладко вспомнить, оставили в моей душе глубокий след, приучили к сдержанности, вовсе не свойственной мне по натуре и заставляющей меня скупиться на ласку даже к собственным детям, за исключением самых маленьких». Впрочем, Чарлз Диккенс всегда кого-нибудь винил в своих недостатках или неудачах. И, как правило, он винил женщин. Сначала - мать, потом -Марию, потом - жену...
Чарлз сотрудничал с The Morning Chronicle, часто ездил в провинцию, собирая материал для очерков о нравах общества. Эти материалы он использовал для своего первого литературного произведения - «Очерков Боза». Он писал истории о провинциалах и подписывался как Боз.
Очерки читающей публике понравились. Талантливого автора переманили в другое издание: The Evening Chronicle.
Чарльз Диккенс и Кэтрин
С новым своим издателем, Джорджем Хогартом, Чарлз подружился. Юноше так нравилась семья Хогарт, что он решил стать одним из ее членов и для этого посватался к старшей из дочерей, Кэтрин, хотя она ему даже не очень-то и нравилась. Тихая, покладистая, добродушная Кэтрин была похожа на его мать, что уже являлось недостатком в глазах Диккенса. Но для него было важно еще и взять реванш у женского пола, и Чарлз так блистательно разыграл влюбленного, что Кэтрин одарила его взаимностью, с ее стороны - вполне искренней. 2 апреля 1836 года они обвенчались.
Чтобы заработать на свадьбу и снять для супруги домик, Чарлз согласился написать текст к серии комических рисунков о приключениях членов охотничьего клуба из провинции, которые отправляются в путешествие и попадают во всевозможные нелепые ситуации. Платили за объем, и Чарлз дал простор своей фантазии. Так появились «Посмертные записки Пиквикского клуба», и Чарлз Диккенс прославился: в одночасье и навсегда. Правда, поскольку идея принадлежала издателям, за переиздания он ничего не получил.
Но договор на свой следующий роман, «Приключения Оливера Твиста», Диккенс заключил уже куда более разумно. 6 января 1837 года появился на свет первенец четы Диккенс. Роды были тяжелые. Кэтрин долго болела и не могла самостоятельно заботиться о младенце Чарлзе. Чтобы помочь ей, приехала младшая сестра, Мэри. Когда Чарлз видел ее в последний раз, она была еще неуклюжей девочкой, и вдруг - так прелестно расцвела. Тоненькая, нежная, с одухотворенным взором, Мэри в свои 16 лет составляла резкий контраст с Кэтрин, растолстевшей после беременности, усталой, озабоченной здоровьем младенца и налаживанием хозяйства.
Чарлз считал, что между ним и Мэри с первого же дня установилось идеальное единство душ. Когда он говорил с ней о литературе, она внимала с восторгом и никогда не отвлекалась на что-то незначительное, вроде распоряжений об обеде или писка младенца. Поскольку Кэтрин не могла надолго оставить малютку, именно Мэри сопровождала Диккенса на всех светских раутах. Чарлз купался в лучах славы -и в сиянии глаз Мэри, устремленных на него с неизменным восторгом.
Иногда он позволял себе помечтать о том, что его жена - не скучная Кэтрин, которая к тому же снова была беременна, а вот эта светящаяся хрупкая девочка... 6 мая 1837 года Чарлз свозил Кэтрин и Мэри в театр. Они прекрасно провели вечер, и Мэри поднялась к себе «совершенно здоровой и в обычном своем чудесном настроении». Начала раздеваться и вдруг упала... Послали за врачом, но он только предположил врожденный порок сердца и ничем не смог помочь.
«Слава богу, она скончалась у меня на руках, - писал Диккенс, - и последнее, что она прошептала, были слова обо мне».
Его теща, миссис Хогарт, узнав о смерти младшей дочери, слегла. Кэтрин должна была ухаживать за матерью, несмотря на собственное горе и осознание того, что ее муж был влюблен в ее сестру: ведь Чарлз не считал нужным скрывать свои чувства теперь, когда Мэри не стало. У Кэтрин случился выкидыш. Чарлз отнесся к этому на редкость бессердечно. Он был слишком несчастен, чтобы одаривать вниманием кого-то, кроме себя - и светлого маленького призрака, который отныне сопровождал всю его жизнь.
Чарлз не мог держать горе в себе и изливал его в письмах: «Она была душой нашего дома. Нам следовало бы знать, что мы были слишком счастливы все вместе. Я потерял самого лучшего друга, дорогую девочку, которую любил нежнее, чем любое другое живое существо. Словами нельзя описать, как мне ее не хватает, и ту преданность, которую я к ней питал... С ее уходом осталась пустота, заполнить которую нет ни малейшей надежды».
Чарлз не расставался с локоном ее волос. Носил на мизинце ее кольцо. Он писал усопшей, надеясь, что ее душа посетит дом и прочтет его слова: «Я хочу, чтобы ты поняла, как мне не хватает... милой улыбки и дружеских слов, которыми мы обменивались друг с другом во время таких милых, уютных вечеров у камина, для меня они дороже любых слов признания, которые я когда-либо могy услышать. Я хочу снова пережить все, что нами было сказано и сделано в те дни».
Когда миссис Хогарт поправилась, Чарлз написал и ей о тех чувствах, которые он питал к Мэри: «Иногда она являлась ко мне как дух, иногда -как живое существо, но никогда в этих грезах не было и капли той горечи, которая наполняет мою земную печаль: скорее, это было какое-то тихое счастье, настолько важное для меня, что я всегда шел спать с надеждой снова увидеть ее в этих образах. Она постоянно присутствовала в моих мыслях (особенно если у меня был в чем-то успех). Мысль о ней стала неотъемлемой частью моей жизни и неотделима от нее, как биение моего сердца».
1 января 1838 года Диккенс записал в дневнике: «Печальный Новый год... Если бы она была сейчас с нами, во всем ее обаянии, радостная, приветливая, понимающая, как никто, все мои мысли и чувства, - друг, подобного которому у меня никогда не было и не будет. Я бы, кажется, ничего более не желал, лишь бы всегда продолжалось это счастье... Никогда уже больше я не буду так счастлив, как в той квартирке на третьем этаже, - никогда, даже если мне суждено купаться в золоте и славе. Будь мне это по средствам, я бы снял эти комнаты, чтобы никто в них не жил...»
«Я торжественно заявляю, что столь совершенного создания никогда не видел свет. Мне были открыты сокровенные тайники ее души, я был способен оценить ее по достоинству. В ней не было ни одного недостатка», - твердил Диккенс, оживляя Мэри в образе маленькой Нэлл. Кэтрин понимала, что Чарлз сожалеет о том, что из двух сестер смерть выбрала именно младшую: потерять жену Диккенсу было бы легче. Но что она могла поделать? Только исполнять свой долг. И она исполняла, как положено викторианской жене: содержала дом в порядке, рожала и воспитывала детей.
Дочь, родившаяся после смерти Мэри, получила ее имя. Вслед за Мэри в мир пришли Кейт, Уолтер, Фрэнсис, Альфред... Кэтрин почти постоянно была беременна, или поправлялась после родов, или болела после выкидышей. В гостиной для нее установили кушетку, чтобы она могла принимать посетителей полулежа: сидеть ей было тяжело, болела спина. Чарлз же то и дело иронизировал над неумеренной плодовитостью жены. Так, словно он к этому не имел никакого отношения, словно Сидни, Генри, Дора и Эдвард были зачаты без его участия.
Еще после рождения четвертого ребенка Чарлз писал брату: «Надеюсь, моя хозяюшка ничего подобного больше себе не позволит».
Но Кэтрин, к несчастью для себя, была плодовита и давала Диккенсу новые поводы для жалоб родственникам: «Похоже, мы отметим Новый год появлением еще одного ребенка. В отличие от короля из сказки, я неотступно молю волхвов не тревожить себя более, поскольку мне вполне хватает того, что есть. Но они бывают непомерно щедры к тем, кто заслужил их благосклонность».
В 1842 году в дом четы Диккенс переехала еще одна из сестер Хогарт, самая младшая, десятая.
Ее звали Джорджина, ей было пятнадцать лет, и ее прислали помогать Кэтрин, а заодно учиться домашнему хозяйству. Кэтрин опасалась, что повторится история с Мэри: Чарлз влюбится в юную свояченицу. Но этого не случилось. Зато Джорджина влюбилась в Чарлза так отчаянно, что решила навсегда остаться рядом с ним. Она действительно так и не вышла замуж. И в конце концов Диккенс оценил ее преданность, стал удостаивать ее беседой, называл ее своим другом. Джорджина была счастлива и этим.
В 1844 году Чарлз Диккенс выступал в Ливерпуле на открытии школы для рабочих и там познакомился с юной пианисткой Кристианой Уэллер. Она была феноменально похожа на утраченную Мэри. Диккенс - нет, не то чтобы влюбился -но рухнул в сладостную иллюзию, будто Мэри чудом вернулась из небытия. Он поделился захлестнувшими его чувствами с другом, Т.Дж. Томпсоном:
«Я не могу говорить о мисс Уэллер в шутливом тоне: она слишком хороша. Интерес, пробудившийся во мне к этому созданию - такому юному и, боюсь, осужденному на раннюю смерть, перешел в серьезное чувство. Боже, каким безумцем сочли бы меня, если бы кто-нибудь смог разгадать, какое удивительное чувство внушила она мне».
Написал Чарлз и своей сестре Фанни: «Не знаю, но, кажется, если бы не воспоминания о мисс Уэллер (хотя и в них кроется немало терзаний), я бы тихонько и с большим удовольствием повесился, чтобы не жить больше в этом суетном, вздорном, сумасшедшем, неустроенном и ни на что не похожем мире». Чтобы убедить Томпсона в невероятном сходстве Кристианы и Мэри, Диккенс пригласил в гости одновременно его и Кристиану в сопровождении отца. Неизвестно, что думал Томпсон относительно сходства с усопшей, но в Кристиану он влюбился с первого взгляда, принялся ухаживать за ней и в конце концов женился.
Они были очень счастливы в браке, а Диккенс чувствовал, что его сердце еще раз разбилось. Если бы только возможно было обрести свободу и начать жизнь заново, с другой женщиной. Свою раннюю женитьбу Чарлз считал ошибкой, а Кэтрин - приземленной особой, недостойной быть спутницей гения. В своем гении он уверился, ибо создавал шедевр за шедевром: «Лавка древностей», «Николас Никльби», «Барнеби Радж», «Рождественская песнь», «Домби и сын», «Посмертные записки Пиквикского клуба», «Холодный дом» - все его книги жадно раскупали.
Диккенс не щадил чувства жены, возмущаясь ее полнотой, ее глупостью и особенно - тем, что она постоянно рожает. Кэтрин впала в депрессию, и тогда к списку недостатков добавился отвратительный характер и вечно кислое выражение лица. «Ничего ужасного в моей матери не было, - говорила позднее ее дочь Кейт.-У нее, как и у всех нас, были свои недостатки, но она была кротким, милым, добрым человеком и настоящей леди». Дома Диккенс требовал порядка во всем, у каждого стула и каждой безделицы было свое место, и не дай Бог передвинуть стул или забыть на столе книгу.
К обеду и ужину опаздывать было нельзя, но и приходить раньше - тоже не полагалось. За стол садились с первым ударом часов. Разумеется, шуметь было недопустимо, за этим следили и Кэтрин, и Джорджина, и старшие дочери наставляли младших. И все равно на протяжении всех рождественских каникул, во время которых дети из школ и пансионов съезжались домой, Диккенс непрерьюно жаловался друзьям: «Весь дом наполнен мальчишками, и каждый мальчишка (как водится) обладает необъяснимой и ужасающей способностью оказываться одновременно во всех частях дома, имея на ногах никак не меньше четырнадцати пар ботинок со скрипом».
К 1852 году у четы Диккенс было 10 детей. В книгах Чарлза Диккенса герои в награду за добродетель получали счастливую семейную жизнь и много-много детей, но сам писатель предпочел бы какое-то другое счастье. Какое - он сам толком не знал. В 1850 году роман «Дэвид Копперфилд», 3 выходивший, как и все творения Диккенсу са, отдельными тетрадями с продолжением, 2 был переиздан в виде книги. И Чарлз noлучил письмо от миссис Генри Уинтер, которая некогда звалась Марией Биднелл.
Она прислала экземпляр «Дэвида Копперфилда» и просила у отвергнутого поклонника автограф. Она узнала себя в образе Доры Спенлоу. Диккенс пожелал с ней встретиться. Мария предупредила, что стала «беззубой, толстой, старой и уродливой». Он отмахнулся: очаровательная Мария просто не могла состариться и подурнеть. Он предвкушал восхитительную интрижку и возрождение былых чувств. Однако встреча его ужаснула. В «Крошке Доррит» Диккенс описал свои переживания: «Он поднял голову, взглянул на предмет своей былой любви -и в тот же миг все, что оставалось от этой любви, дрогнуло и рассыпалось в прах».
Только незабвенная Мэри по-прежнему не разочаровывала Диккенса, потому что не могла измениться. Чарлз мечтал быть похороненным в одной могиле с ней, и спустя годы эта мечта его не оставила, он писал: «Я знаю (ибо уверен, что подобной любви не было и не будет), что это желание никогда не исчезнет». Правда, он также знал, что осуществить это не получится: места в непосредственной близости от Мэри были заняты ее преждевременно почившими братьями. Когда Диккенсу исполнилось 45 лет, его настиг духовный кризис. Жизнь показалась бессмысленной и скучной.
Он начал искать новый источник вдохновения. И нашел его на сцене: вышел в качестве актера в пьесе своего друга Уилки Коллинза «Замерзшая бездна». Играл он, конечно же, благородного героя. Сначала - в домашнем театре, для друзей, а женские роли исполняли подросшие дочери и Джорджина. Ему понравилось, и он с восторгом писал Коллинзу: «Стать кем-то другим - сколько прелести заключено в этом для меня. Отчего? Бог его знает. Причин множество, и самых нелепых.
Последняя любовь Диккенса
Это для меня такое наслаждение, что, потеряв возможность стать кем-то вовсе не похожим на меня, я ощущаю утрату...» Диккенс решился выступить на большой сцене. И ему понадобились профессиональные актрисы. По рекомендации директора театра «Олимпик» он обратился к миссис Тернан и ее дочерям Марии и Эллен. Во время первой же репетиции Чарлз понял, что не может без волнения смотреть на Эллен Тернан. Ей было 18 лет, она была ровесницей его дочери Кейт. Но рядом с ней Чарлз почувствовал себя молодым, полным сил и энергии, готовым любить и быть любимым.
Последняя любовь Диккенса была самой яростной, почти безумной. Эллен не отвечала ему взаимностью, но он упорно ухаживал за ней, словно не был женатым человеком. Кстати, именно тогда, в 1857 году, в английском парламенте проходили чтения закона о браке, в соответствии с которым разрешался гражданский (но не церковный) развод. Диккенс мечтал об избавлении от надоевшей ему Кэтрин и, возможно, о союзе с юной Эллен. Правда, развод давали при условии, что один из супругов будет уличен в супружеской неверности. Чарлз не мог надеяться, что Кэтрин сделает ему такой подарок.
А сам виновным быть не желал: ему нужна была безупречная репутация в глазах публики. В конце концов Диккенс решил вопрос с раздражавшей его супругой радикально: разделил дом на две части и запретил ей появляться на его половине. Он даже дверь между их комнатами приказал заложить кирпичами. Чарлз продолжал ухаживать за Эллен Тернан и однажды (то ли по рассеянности, то ли нарочно) заказал ей в подарок бриллиантовый браслет, но адрес продиктовал свой, домашний. Украшение вместе с сопровождающим его письмом попало в руки Кэтрин.
Она обвинила Чарлза в измене, на что тот ответил благородным возмущением: его отношения с мисс Тернан абсолютно невинны, и это Кэтрин порочна, раз может предполагать подобное. Своими подозрениями она оскорбила юную девушку. Диккенс потребовал, чтобы его жена поехала к Эллен и принесла извинения ей и ее матери за оскорбление, нанесенное заочно.
Кейт Диккенс вспоминала, что зашла в спальню матери, когда та, плача, одевалась. «Твой отец велел, чтобы я поехала к Эллен Тернан», - сказала она. Кейт уверяет, что даже топнула ногой, требуя от матери проявить гордость и отказаться от этого унижения. Но миссис Диккенс все же извинилась перед мисс Тернан. Когда родители Кэтрин узнали всю эту историю, они предложили ей вернуться в отеческий дом.
Она согласилась, потому что больше не могла терпеть. Чарлзу только этого и было надо. Жена сама ушла от него. Теперь ему оставалось только оправдаться в глазах общества. Диккенс опубликовал «Обращение к читателям» в своем журнале «Домашнее чтение»: «Вот уже некоторое время моя семейная жизнь осложнилась рядом тяжелых обстоятельств, о которых здесь уместно заметить лишь то, что они носят сугубо личный характер и потому, я надеюсь, имеют право на уважение». >чем, своим постоянным корреспондентам описывал разрыв менее корректно, обвинив во всем жену: «Она обречена на страдание, ведь ее окружает какое-то роковое облако, в котором задыхаются все, кто ей особенно дорог». Он утверждал, носима для всех окружающих, собственная мать, отвергла она никогда не любила, поэтому они относятся к ней как к чужой.
От общества Диккенс ожидал единогласной поддержки и был изумлен, когда столкнулся с осуждением своих поступков. Он совершенно не чувствовал себя виноватым перед Кэтрин. Его неприязнь к жене усилилась, когда «по ее вине» он потерял нескольких старых друзей. В числе тех, с кем Чарлз разорвал отношения, был Уильям Теккерей, вслух пожалевший миссис Диккенс: «Подумать только, после двадцати двух лет супружеской жизни покинуть свой дом. Бедная». Джорджина в семейном конфликте полностью поддержала Чарлза и осталась в его доме. Она даже перестала разговаривать с сестрой и родителями, потому что они «оскорбили мистера Диккенса».
Джорджина надеялась, что теперь пришло ее время, ведь Чарлз так громогласно восхвалял ее, своего друга и помощницу, называл ее феей домашнего очага». Но увы, ей в разыгрываемой драме была уделена роль воплощенной добродетели, приносящей себя в жертву ради близких. И, чтобы оставаться рядом с Чарлзом, Джорджине пришлось эту роль исполнять.
Героиней же была Эллен Тернан. Она не любила Диккенса, он был ей физически неприятен. Диккенс это сознавал, страдал, но несчастная любовь давала ему вдохновение: Белла Уилфер в «Нашем общем друге» и Эстела в «Больших надеждах» - это два литературных портрета Эллен Тернан. Признаваясь в любви к Эстеле, писатель использовал свои письма к Эллен Тернан: «Вы -часть моего существования, часть меня самого. Я вижу вас повсюду: в реке и на парусах корабля, на болоте и в облаках, при свете солнца и во тьме ночи, в ветре, в море, на улице... Хотите вы того или нет, вы до последнего мгновенья моей жизни останетесь частицей моего существа...»
Изысканные признания в любви оставляли Эллен равнодушной. Но она оценила благодеяния, которыми Диккенс осыпал ее семью, и тот комфорт, которым он окружил ее в снятом для нее доме, и его щедрость: Эллен поняла, что любовная связь со знаменитым писателем может ей принести целое состояние.
Чарлз добился своего, но почему-то не испытал ожидаемого счастья от победы. А когда Эллен еще и забеременела, почувствовал себя обиженным и обманутым. Эллен родила мальчика, но даже имя этого ребенка не сохранилось в истории, настолько старательно скрывалось его существование. Малыш умер, не дожив до года. А Чарлз постепенно разочаровался в Эллен: она оказалась такой же обыкновенной женщиной, как Кэтрин, только красивой и жадной. Диккенс начал задумываться о том, каким он предстанет в глазах потомков. И решил несколько выправить свою биографию.
Например, стереть из нее последнюю историю любви - как неудачную и недостаточно возвышенную. Ему казалось, что это будет несложно, ведь он так и не решился сожительствовать с Эллен открыто. Жил Диккенс в своем собственном доме. С верной Джорджиной и детьми, которые боялись уехать от отца: он мог лишить их наследства за непокорность. В 1868 году Чарлз оставил Эллен. Но прежде он забрал у нее все свои письма и сжег их вместе с ее записочками, которые в годы любви хранил, как драгоценность. И с тех пор твердил всем, будто с мисс Тернан его ничего, кроме дружбы, не связывало.
Ему никто не верил, но Диккенс умел закрывать глаза на реальность. Эллен он обеспечил и по завещанию отписал ей столько, сколько было нужно, чтобы она никогда не работала. Чарлз написал несколько примирительных писем жене. Он не просил прощения, но Кэтрин его простила. Она все еще его любила, да и для благополучия детей было необходимо, чтобы родители хотя бы не враждовали. Правда, встречаться с Кэтрин он так и не пожелал. 8 июня 1870 года, во время обеда, Диккенс вдруг почувствовал себя нехорошо. Он встал из-за стола, желая уйти в свою комнату, и вдруг упал.
Джорджина опустилась рядом с ним напол, положила его голову себе на колени. Последнее, что Чарлз видел, уже теряя сознание, было ее лицо, и этим влюбленная женщина утешалась на следующий день, когда Диккенс скончался, и весь остаток жизни: пусть он любил других, пусть он женился на другой, но его последний взгляд принадлежал ей... Последний роман Чарлза Диккенса, «Тайна Эдвина Друда», так и остался незаконченным.
Личная жизнь Чарльза Диккенса
Зимой 1855 года Чарльз Диккенс увлеченно писал роман «Крошка Доррит». Но работу пришлось прервать. Его близкий друг, автор знаменитой повести «Лунный камень» Уилки Коллинз узнал из газет, что в Пари же, в отличие от промозглого Лондона, стоят отменные солнечные деньки, и уговорил Чарльза немного попутешествовать, отдохнуть от праведных писательских трудов.
В день отъезда Диккенс встал ни свет ни заря, чтобы разобрать накопившуюся почту. Джорджина Хогарт, сестра его жены, она же его добровольная секретарша, с вечера предусмотрительно оставила на письменном столе внушительную горку писем. С той поры, как он стал всемирно известным писателем, корреспонденция - и не только из Англии - поступала к нему, что называется, косяком.
Поначалу он отвечал каждому адресату, причем обстоятельно, с непременным выражением благодарности за внимание к его персоне и его творчеству. Но вскоре понял, что ему надо выбирать: или он, позабыв о литературе, станет днем и ночью заниматься перепиской, или, махнув рукой на все, будет делать то, что ему нравится больше всего - писать романы.
Пойдет он таки на компромисс: быстро пробежав письмо глазами, пришпиливал к нему бумажку с пометкой для Джорджины, В каком духе и что именно ответить автору.
В то памятное утро, не желая опаздывать к завтраку - а Диккенс был дотошно пунктуален и входил в столовую с первым ударом часов, - он расправлялся с почтой быстрее обычного. Оставалось всего дватри письма. Одно из них - послание некоей миссис Винтер (winter - зима) - настроило его на благодушноиронический лад. «Любопытно, - усмешливо хмыкнул он, распечатывая конверт, - какое дело ко мне у этой самой миссис Самое Холодное Время Года?»
«Дорогой Чарли! - Незнакомая миссис обращалась к нему так, словно была ему близкой родственницей или подругой школьных лет. - Разумеется, моя фамилия вам ничего не скажет. Да и как иначе? Вы знаменитый писатель. А я? Всего-навсего замужняя женщина, которой под сорок, мать троих детей. Больше мне нечего сказать о себе. Может, кроме одного: двадцать лет тому назад у меня была другая, девичья, фамилия. Тогда вы были еще бедным юношей и настойчиво у.хаживали за мной. Однажды вы сказали мне, что любите меня. Не помню точно, что я ответила вам тогда. Но все эти годы я не забывала о вас. Помню и сейчас ваши красивые карие глаза, ваши чудесные волнистые волосы … »
Еще не дочитав письмо до конца, Диккенс уже знал, кто такая миссис Винтер. От волнения его бросило в жар, отчаянно, словно попавшая в силки птица, забилось сердце … Взяв себя в руки, он дочитал письмо до конца. Как и предполагал: двадцать лет назад миссис Винтер звалась Марией Биднелл!
Откинувшись на спинку кресла и напрочь забыв о первом ударе часов, Диккенс предался воспоминаниям о своей юности … Сын неглупых, интеллигентных, но крайне незадачливых родителей (легкомысленный, вечно опутанный долгами отец, добрая, но, как стрекоза, беспечная мать), он с малых лет был вынужден сам пробивать себе дорогу в жизни. Учился хорошо, но от случая к случаю.
Десяти лет от роду, скрыв свой возраст, устроился рабочим на фабрику ваксы. Затем служил рассыльным, стенографом судебной палаты, получая сущие гроши. В гору его дела пошли, когда он стал репортером одной из лондонских газет. Его заметки и очерки, написанные отличным слогом, с тонким чувством юмора, хорошо оплачивались. На заработанные деньги юноша купил себе первый в жизни костюм, шляпу-котелок, снял частную комнату.
Обзаводясь друзьями, он познакомился с молодым джентльменом по имени Генри. Тот был вхож в дом лондонского банкира средней руки Биднелла (сватался к одной из его дочерей) и однажды взял с собой Чарльза. Едва увидев Мэри, младшую из сестер, миловидную пу.хленькую девицу с томными голубыми глазками, юный Диккенс тотчас решил, что она та самая половина души, которая, соединясь с его половиной, составит безмерное счастье его жизни.
Отныне, как бы допоздна он ни засиживался в редакции газеты, Чарльз всегда, возвращаясь к себе домой, сворачивал на Ломбард-сити, где проживала его первая любовь. И всякий раз, проходя мимо дома, в котором уже все спали, он обмирал от восторга и благодарности судьбе только за то, что живет на одной планете с прелестной девушкой по имени Мэри …
Но, правду сказать, сама-то Мэри не очень жаловала юношу. Она с ним была то приветлива и ласкова, то, будто не с той ноги встав, суха и холодна. Будучи моложе Чарльза, она постоянно за что-нибудь журила его и поучала. То он не оценил по достоинству ее новое платье, то не вовремя подал ей пальто, то еще что-нибудь.
В ответ на все попреки он дружелюбно улыбался, но юношу сильно огорчало, что Мэри совершенно не понимала его шуток. К примеру, однажды в порыве нежности он шепнул ей на ушко, что во всем мире никто не выговаривает «р» так мило, как она. (Девушка вместо «р» говорила «в») А обидчивой Мэри (<<Мэвю» показалось, что Чарли (<<Чавли») смеется над ней, и она устроила ему сцену.
С детства не привыкший пасовать перед трудностями, юноша не теряет веры, что со временем найдет общий язык с Мэри. Но как ему быть с ее мамашей - миссис Биднелл? Банкирша уверена, что смазливый репортер хочет жениться не столько на Мэри, сколько на капиталах мистера Биднелла.
Чопорная мамаша всем своим видом показывает, что молодой человек зря старается. Чтобы он чувствовал это на каждом шагу, безбожно и целенаправленно перевирает его фамилию. Он у нее то «мистер Дикинг», то «мистер Дринкинг». И все делает для того, чтобы молодые люди не оставались наедине больше пяти минут.
Происки банкирши Чарльз старается не замечать. Он верит, что в скором времени разбогатеет и женится на Мэри. Лишь бы она полюбила его так же сильно, как он ее! Увы, послушная воле матери девушка держит его на большом расстоянии. Однажды Чарльз увидел ее в новом белом платье. Ему вдруг нестерпимо захотелось обнять и поцеловать ее.
Но Мэри суровым взглядом мгновенно остудила его пламенную страсть. Когда Чарльзу исполнится двадцать один год, он, вывернув все свои карманы, возьмет в прокат посуду, мебель, наймет официанта и позовет в гости Мэри, ее сестер и подруг, а также приятеля Генри, который к тому времени уже стал зятем мистера Биднелла. Во время вечеринки Чарльз под удобным предлогом выведет Мэри в прихожую и там, собравшись духом, признается ей в любви. Помолчав, девушка скажет, что ничего не имеет против дружбы с ним, но любовь, по ее мнению, это уж чересчур …
Когда все уйдут, бедный Чарльз с горя упьется вусмерть. Утром, проснувшись с адской головной болью, он решит, что в его положении ничего другого не остается, как покончить с собой. Но, умный парень, он тут же сообразит, что миссис Биднелл будет просто счастлива послать букет цветов на его могилу.
В то же утро он придет к выводу, что в его романе с Мэри пора ставить точку, о чем и сообщит ей письмом. Его решение не понравится капризной мисс: в их отношениях ее больше устраивало многоточие. Под разными предлогами она то и дело зазывает «Чавли» на Ломбард-сиги. А там его куда как радушно принимает миссис Биднелл:
Мэри! К тебе опять пришел мистер Дрызгинг!
Мистер Дрянинг! Ваше время истекло!
В конце концов Чарльз поймет, что ему век не видать Мэри своей женой и перестанет откликаться на ее приглашения. Убедившись, что алкоголь не лучшее лекарство от несчастной любви, он ищет другое средство забвения. И находит его в литературном творчестве. С неистовой энергией трудоголика молодой Диккенс пишет один за другим романы.
(Многие страницы одного из них, хрестоматийного «Дэвида Копперфилда», насквозь автобиографичны: они повествуют о мучительной любви героя романа к прелестной, но непредсказуемой Доре.)
В рекордно короткие сроки вчерашний репортер становится классиком английской литературы. По силе изображения характеров и человеческих страстей молодого романиста сравнивают с самим Шекспиром! ..
… - Чарльз! .. Чарльз!!! - Дважды окликнув зятя, неподвижно лежавшего в кресле, Джорджина потрясла его за плечо. - С вами все в порядке?
Он ответил не сразу. Открыв глаза, глубоко вздохнул - будто выплыл со дна глубокой реки.
Все хорошо, Джорджина. Я тут размышлял о своей жизни …
Позавтракать тоже не мешало бы, - добродушно заметила золовка. - Кэтрин и дети уже в столовой.
Диккенс, машинально прикрыв рукой письмо миссис Винтер, с плохо скрытым нетерпением ответил:
Завтракайте без меня. Мне еще надо ответить одному человеку.
От глаз Джорджины не ускользнул невольный жест зятя. Пытливо глянув на него, она спросила:
Я не могу ответить этому человеку за вас?
Нет, нет! - весь встрепенулся он. - Тут особый
Случай …
Когда Джорджина уже покидала кабинет, он попросил ее заказать экипаж до морского порта и снова откинул голову на спинку кресла …
… Вместе с громкой славой к молодому романисту пришло и богатство. Еще вчера снимавший тесный угол, он покупает просторный дом. Теперь у него мебели и посуды, какой только нет! Больше того, Диккенс женится на красивой Кэтрин Хогарт, дочери своего издателя …
Казалось бы, все в его жизни идет как надо. Но нет, он скоро обнаружит, что Кэтрин, тихая, застенчивая, с ангельской наружностью женщина - воплощенный «синий чулок»! Начисто лишенная чувства юмора, она к тому же ленива, нелюбопытна, и если что и умела, то это почти каждый год рожать.
Еще недавно благоговевший перед Мэри Биднелл, писатель едва выносит свою супругу. Иногда он охотнее общается с ручным вороном, чем с ней. Стыдясь ее бесцветности, он старается без нее ходить в гости к друзьям, в театр и пускается в путешествия с кем угодно, только не с Кэтрин.
Светом в окошке для него на короткое время станет младшая сестра жены - Мэри. Умная, живая, обаятельная, она обожала Диккенса, считала его самым необыкновенным на свете человеком и была на сто процентов уверена, что его романы - лучшее, что есть в мировой литературе.
В свою очередь, она сделалась предметом поклонения Диккенса. Он прямо-таки светился от гордости и счастья, когда Мэри была рядом с ним. С ней (и Кэтрин это лишь приветствовала) он ходил в театры, к друзьям. Когда Диккенс купил другой, еще более просторный дом, он предложил Мэри поселиться вместе с его семьей. (Кэтрин против этого ничуть не возражала, как и против того, чтобы в их доме поселилась и Джорджина, также не чаявшая души в Диккенсе).
Как ни был влюблен писатель в Мэри, он не переступал известную грань в отношениях с близкой родственницей. Само собой, это стоило ему немалых страданий. В довершение всего Мэри Хогарт, страдавшая пороком сердца, внезапно скончалась. Впоследствии Диккенс с непреходящей тоской в глазах признается одному из своих друзей: «Она умерла на моих руках. Последнее, что она прошептала, были слова обо мне … С ее уходом в моей душе образовалась пустота, заполнить которую нет никакой надежды».
Хроническое невезение в личной жизни не лучшим образом сказывается на писателе. В отношениях с издателями, художниками-оформителями его книг, подчас и с друзьями Диккенс бывает мнительным, мелочным, вздорным. Окончательно превратив сочинительство в средство забвения, он работает чуть не до обмороков. Это даст повод его другу Уилки Коллинзу однажды сказать: «Тот, кто из нашего брата не умеет работать в полсилы, конченый человек».
Но на Диккенса не действовали никакие доводы. Перенапряжение всякий раз оборачивалось для него бессонницей, беспросветной хандрой и длительной неспособностью написать хоть страницу. Окружающие поражались тому, как быстро писатель стареет. От его привлекательной романтической наружности почти ничего не остается. Копна вздыбленных волос, клочковатая борода, красное, точно старая бронза, вечно унылое лицо - так он выглядел уже в сорок лет.
После смерти Мэри Хогарт Диккенс запретил себе думать о любви и еще глубже ушел в работу. Письмо миссис Винтер, поначалу вызвавшее у писателя улыбку, стало для него и откровением, и потрясением. Оказалось, что Мэри Биднелл все еще что-то значит для его сердца. Но, взяв листок бумаги, чтобы написать ей ответ, он вдруг растеряется. Что же сказать ей после стольких лет разлуки? Она могла стать его женой, матерью его детей, но - не стала. Надо ли им возобновлять знакомство? Не разумнее ли написать ей несколько любезных, но ни к чему не обязывающих слов и на этом поставить окончательную, бесповоротную точку?
Так рассуждала его голова. А сердце продиктовало совсем другое:
«Дорогая Мэри! Не могу найти слов, чтобы выразить Вам свою благодарность за письмо. Оно враз изменило мою жизнь и меня самого. Долгие годы разлуки исчезли точно сон, я развернул Ваше письмо с таким же волнением, как Дэвид Копперфилд из моего романа, когда он был влюблен.
Вы пытаетесь напомнить мне о себе, о чувствах, которые я испытывал к Вам. Зачем?! Те дни я помню отчетливо, ярко, живо. И чего бы я стоил, будь это иначе? Все, что связано в моих воспоминаниях с Вами, делает Ваше письмо … нет, не то слово, трогает меня так живо, как не могло бы тронуть письмо, написанное любой другой рукой’»
Заранее зная, в каком отеле Парижа он и Коллинз остановятся, Диккенс попросил миссис Винтер написать ему туда и при этом сообщить, что он мог бы во французской столице купить для нее и ее детей. Позавтракал он в одиночестве. Затем сел в поджидавший его у подъезда дома кэб и, по пути захватив друга Уилки, отправился в морской порт …
По прибытии в Париж Коллинз назвал лондонские газеты самыми лживыми на свете: погода во Франции была еще хуже, чем в Англии. Хлипкий здоровьем, он простудился еще в пути. Вместо того чтобы, как они условились с Диккенсом, ходить в театры, на выставки живописи, наносить визиты столичным знаменитостям, Уилки лежал в своем номере, обложенный грелками, оглушительно кашлял и беспрерывно сморкался.
Диккенс же, напротив, был исполнен энергии и пребывал в приподнятом настроении. Утром он продолжал работать над «Крошкой Доррит», днем пропадал в музеях, наносил визиты. На третий день пребывания в Париже портье отеля вручил ему письмо от миссис Винтер. Диккенс стал читать его на ходу. Кто-то из постояльцев отеля узнал его и попросил автограф, но писатель, с головой уйдя в чтение письма, ничего не слышал и не видел.
Миссис Винтер, следовало из письма, почти не надеялась, что мистер Диккенс ответит ей вообще, и была приятно удивлена, что он ответил так быстро и так сердечно.
«Не могу понять, что мне помешало в свое время разглядеть в вас прекрасного человека и великого писателя, - досадовала она задним числом. - Наверное, на меня нашло затмение разума … ».
В номер Диккенс не войдет, а влетит и, задыхаясь от нахлынувших чувств, схватит перо и бумагу.
«Ах, как поздно написаны знакомой рукой эти слова! - до невозможности счастливый от ее запоздалых признаний, плача и улыбаясь одновременно, начнет он свое письмо. - Никогда прежде я не читал их и все-таки читаю теперь с былою нежностью, овеянной непередаваемо грустным воспоминанием. В самые невинные, самые пылкие, самые чистые дни моей жизни вы были моим солнцем!
Никогда прежде я не был лучше, чем в те времена, когда был безгранично несчастен по вашей милости … Для меня совершенно очевидно, что пробивать дорогу из нищеты и безвестности я начал с одной неотступной мысли - о вас. Я достаточно хорошо знаю себя и совершенно уверен, что добился бы всего на свете, если бы вы тогда хоть раз сказали то, что и теперь: столько простой веры и энергии было в моей любви к вам … »
Кроме признаний, всколыхнувших душу Диккенса, в письме миссис Винтер содержалось также согласие на то, чтобы он привез для нее из Парижа какие-то сувениры. Этого было достаточно, чтобы писатель теперь возвращался в отель с грудой всякого рода покупок.
Чарльз! Вы не раз говорили мне, что ненавидите ходить по магазинам, - дивясь приобретательскому размаху Диккенса, напомнил ему Коллинз. Благодаря насморку англичанин Уилки говорил с превосходным французским прононсом. - А здесь-то что на вас нашло?
Диккенс предпочел отмолчаться. Но Коллинз был не из тех, кто отступает сразу.
Чутье подсказывает мне, что тут замешана женщина. Или я ошибаюсь?
Предположим, вы правы. - Лицо Диккенса стало еще краснее. - И что из того?
Боже великий! - удивленно всплеснул руками Уилки. - Неужели при мерный семьянин Диккенс наконец-то, как все нормальные мужья, обзавелся любовницей?
Сам-то Коллинз, несмотря на то, что ему было уже за тридцать, и не думал жениться. Сердцеед по натуре, он не верил ни в вечную любовь, ни в супружеское целомудрие.
Вы циник, Уилки, И дождетесь, что вместо грелки я подложу вам ежа, - с грустной улыбкой пообещал Диккенс лежавшему в постели другу. - Но если уж вам так хочется влезть в мою душу, наберитесь терпения и слушайте …
Он вкратце поведал Коллинзу о своей горемычной юношеской любви и о том, какое впечатление про извели на него письма миссис Винтер.
Уже который день, Уилки, я хожу сам не свой.
Лишь об одном и думаю, как могла бы сложиться моя судьба, ответь мне Мэри тогда взаимностью. Скорее всего, я с ней был бы счастлив так же, как сегодня несчастен с Кэтрин.
Не говорите мне, что писателем меня сделало несчастье, - это я и без вас знаю. Но одно дело - книги, слава, гонорары, и другое - обыкновенные радости жизни, ежедневная потребность в любви и ласке. Почему Мэри вдруг вспомнила обо мне? Может, все эти годы она терзалась чувством вины передо мной?
Что, если она так же, как я с Кэтрин, мучается со своим мистером Винтером?.
При встав в постели, Коллинз слушал друга и поражался, с какой страстью и болью рассказывает о своих душевных метаниях Диккенс. Тот самый Диккенс, который как мало кто на свете мудр, проницателен, кому известны тайны людских сердец, и кто - так устроены все гении - наивен и доверчив как дитя.
Чарльз! - вскричал Уилки, пытаясь опустить друга на грешную землю. - Уж не собираетесь ли вы дважды войти в одну и ту же реку?!
Не собираюсь, а уже вошел! - Глаза Диккенса молодо блестели и глядели на Коллинза с горделивым вызовом. - Я любил Мэри и люблю ее сейчас, как прежде. И ничего в жизни так не хочу, как вновь услышать ее «Чавли»! И если она ради меня готова оставить своего Винтера, я, не колеблясь, разведусь с Кэтрин …
А дети, Чарльз? У вас же куча детей!
Они вырастут и поймут меня.
Только тут до Коллинза дойдет, что болеть ему больше нельзя: его друг на всех парах мчится к семейной драме. Уилки встанет с постели, возьмет из бара бутылку коньяка. Они выпьют, и он спросит:
Чарльз, вы знаете, что такое фантомная боль?
Что-то слышал …
Это когда человек, к примеру, еще в детстве лишился ноги, а она у него всю жизнь болит. Так вот, Чарльз, у вас фантомная любовь! Столько времени прошло, вы уже не тот, и она наверняка не та. А любовь все та же? Так не бывает! - Уилки нальет еще по одной. - Учтите, мой друг, с завтрашнего дня я здоров как бык, мы посещаем театры, выставки, кабаки. А вы прекращаете ходить по магазинам радй женщины, которая, я уверен, не стоит клочка вашей бороды!
Нет, нет, она хорошая, Уилки, - вступится за Мэри Диккенс. - Во многом виновата ее мать …
По возвращении в Лондон он пошлет миссис Винтер еще одно письмо. В нем поинтересуется, каким образом он мог бы вручить ей сувениры из Франции. Ответ придет быстро. Миссис Винтер выразит готовность увидеться с мистером Диккенсом в любой удобный для него день. «Но, Чарли, - предупредит она, - вы должны иметь в виду, что выгляжу я уже далеко не так, как в молодости. Подобно многим женщинам моего возраста я стала старой и толстой … »
Диккенс читал письмо у себя в кабинете.
Как была, так и осталась кокеткой! - в сердцах воскликнул он.
Джорджина, в это время наводившая порядок в рукописях, удивленно воззрилась на зятя:
Это вы про кого, Чарльз?
Про особу, от красоты которой я в молодости был без ума. Мы много лет не виделись, а на днях встречаемся. Она пугает меня тем, что сильно подурнела. Насколько я знаю ее, это означает, что она почти не изменилась …
Джорджина возьмет у него для перепечатки готовые главы «Крошки Доррит» и, истая англичанка, с бесстрастным лицом поинтересуется:
Полагаю, речь идет об особе, переписку с которой вы побоялись поручить мне?
Диккенс виновато глянет на нее.
Я всегда знал, Джорджина, что вы умница и что вас не проведешь.
А вы, Чарльз, случайно не забыли, что я сестра вашей жены? - в том же духе продолжит золовка. - И вам не кажется, что, сообщая мне о предстоящей встрече с этой женщиной, вы ставите меня в сложное положение?
Думая, что ей сказать, Диккенс понуро опустит свою кудлатую, с первой проседью голову.
Не мучайтесь совестью, Джорджина, - наконец глухо проговорит он. - Хватит того, что мучаюсь я … Чем обернется встреча с этой женщиной, я не знаю. Если чем-то серьезным, первой, кто узнает об этом, будет Кэтрин …
Ни Диккенс, ни миссис Винтер не оставят потомкам воспоминаний, где и как проходила их встреча. Но в том, что она состоялась, сомнений нет. В романе «Крошка Доррит» есть страницы, где вместо имен его героев можно поставить имена героев нашего рассказа и получить наглядное свидетельство, какое впечатление эта встреча произвела на автора романа.
«Едва Кленнэм взглянул на предмет своей прежней любви, как от любви этой не осталось и следа … Флора, которая когда-то была лилией, стала теперь пионом - но это еще полбеды. Флора, в каждом слове и каждой мысли которой сквозило очарование, стала глупа и не в меру словоохотлива. Флора, прежде избалованная, ребячливая, держалась и теперь ребячливой баловницей. И это уже была катастрофа … »
Сама-то миссис Винтер (Флора), судя по всему, встречей осталась довольна. После нее она решит, что ей и знаменитому романисту хорошо бы подружиться домами, и в последующих письмах настойчиво зазываег Диккенса с супругой к себе в гости. Писатель вежливо благодарит, но под разными предлогами отказывается от приглашений. Однажды ее очередное письмо он отдаст Джорджине со словами:
Всегда отвечайте этой госпоже, что я очень занят.
Вы за что-то рассердились на нее? - обрадованно спросит золовка.
Рассердился, но прежде всего на самого себя, - невесело махнет он рукой. - Помните миф об Орфее и Эвридике? Боги строжайше запретили Орфею оборачиваться, когда он будет выводить любимую из мира теней. Он не утерпел, оглянулся и потерял Эвридику навсегда. Я тоже оглянулся. И лучше бы не делал этого …
В недалеком будущем Диккенс встретит и полюбит восемнадцатилетнюю Эллен Тернан. Но это уже совсем другая история …
